Мы поймали «Маяк» и выяснили, что Андрюхины часы стоят, а полночь давно миновала.
Ужин был съеден, водка кончилась. Андрюха вел к тому, что не худо бы усугубить. Я признался, что советских денег у меня нет совсем. Он порылся в портмоне, глянцевая поверхность которого, отражая лампу под потолком, пускала в тень зайчика, но не набрал и половины ночного тарифа. И тут я вспомнил, что в хозяйственном шкафчике над ванной натыкался на плоскую коньячную бутылку с жидкостью желтого цвета, в которой по запаху определил что-то спиртовое — может быть, политуру.
— Давай сюда! — обрадовался Андрюха. — Неси на пробу! — И принюхался к бутылке, как заправский химик, ладонью нагоняя на себя пары.
— Спиртом-то пахнет? — спросил я.
— Пахнет, — сказал Андрюха. — Будто куры насрали. Это хоть для чего использовали?
А мне по старой памяти еще всюду ладан мерещился: только не густой, распространившийся уже по всему храму дух, но аромат чуть горьковатый, смешанный с запахом раскаленного угля — в первое мгновение, как бросишь зерна в кадило.
— Не представляю. В технических целях. Хозяин вообще не пил…
— Болел, что ли?
— Нет, почему… Просто не хотел, не любил. Дорожил ясностью ума.
— Ну, не знаю, — сказал Андрюха. — Ладно, сейчас сделаем с ней чего-нибудь. Давай марганцовку. Есть марганцовка?
В аптечной скляночке, потемневшей от наслоений липкой пыли, была трещина: содержимое наволгло и склеилось комком. Андрюха вытряс его на газетный обрывок, достал из кармана красный швейцарский нож и маленьким лезвием отделял кристаллики, которые с кончика ножа опускал по одному в бутылочное горлышко, наблюдая падение на просвет. Жидкость в бутылке заметно порозовела.
Потом пили чай, выжидая полчаса. «Я, — хвастался Андрюха, — хитрый, как Штирлиц». Он встретил в гостях мужа моей подруги (наш с нею роман начинался задолго до Андрюхиного отъезда, но видел он ее всего однажды; а с мужем мы когда-то оба были знакомы — правда шапочно) и нашел предлог обменяться телефонами.
Тут же, из соседней комнаты, по добытому номеру позвонил его жене. Она дала мой новый адрес. Телефон продиктовала тоже, но Андрюха записал наспех, коряво и впоследствии не мог разобраться, где у него единицы, а где семерки.
Ничего радикального в бутылке так и не произошло. Жидкость оставалась розовой, в осадок выпали даже не хлопья, а редкие темные крупицы. Отфильтровали через бинт прямо в чашки. Думаю, во всем этом не было никакого смысла. Тараканы один за другим стали срываться с потолка и понемногу — со стен. Сразу два попали в открытую сахарницу. Я выудил их пинцетом.
Андрюха порезал хлеб и повозил своим куском в сковородке, собирая растопленный жир от тушенки. Я медлил.
— Все-таки боязно…
— Ясно, что ты боишься, — хмыкнул Андрюха. — Но ведь в твоем страхе нет ничего нового…
На всякий случай я воспользовался приемом, перенятым у любителей одеколона из бригады по укладке телефонного кабеля, с которой подрабатывал в студенчестве: сначала положить на язык ложку сахарного песку и уже на сахар накатывать дозу; если нет пива или хотя бы какой-нибудь пепси-колы, водой лучше не запивать; закусывать — бесполезно. Выпить я постарался как можно быстрее, а после замер и ждал отторжения. Вкуса, каким бы он ни был, я не различил.
Андрюха прислушался к себе.
— По-моему, простой самогон. Только очень грязный. Похоже на виски.
— Есть такая пьеса, — сказал я, когда понял, что прямо сейчас со мной ничего не будет. — Действие в дурдоме… Тоже пьют не знают что. А двое знают — но молчат. Все равно пьют.
— Умерли? — спросил Андрюха.
— Все.
— Во сне?
Я уступил ему кровать, а сам вытащил из шкафа и разложил на полу широкий двуспальный матрас. Андрюха снял брюки и очки, но галстук поверх рубашки только слегка ослабил. Через пять минут он заявил, что тахта моя слишком мягка для его разыгравшегося сегодня страннического люмбаго, и предложил поменяться местами.
Но меня уже разморило, лень было снова вставать — и я подвинулся, пустил его под бок.
— Тебе, — сказал он, — ангел когда-нибудь снился?
Я поправил:
— Ангелы не снятся. Они являются.
— Являются — это слишком высоко.
— Слово тебе не подходит?
— Слишком высоко. Не про нас.
— Уничижение, Андрюха, — предупредил я, — паче гордости… Не зарекайся, всякое бывает. Но редко.
Я не воображал себя на амвоне; мне казалось — ему охота поговорить. Я думал сказать о Савле и Павле. И даже припомнил несколько цитат — из тех, что любил приводить дьякон, — дабы своей осведомленностью убить Андрюху наповал. Но покуда, прежде чем начать речи, я нащупывал, вытянув руку, на столе папиросную пачку, он вдруг повернулся ко мне спиной и засопел, причмокивая.
Цитаты остались невостребованны. Только самую популярную: «Держи свой ум во аде и не отчаивайся» — мне представился повод самому себе пробормотать, когда я вскинулся утром на звонок в передней.
Дверь явно входила во вкус, пугать меня ей пришлось, похоже, по нраву. С улицы пробивался бледный свет, вовсю шумели машины, а лифт в подъезде натруженно гудел — было, наверное, около восьми.
Об окружающей действительности я знаю не так уж много, зато твердо. Если ты не наделал каких- нибудь особенных глупостей, перечень возможных в такую пору посетителей крайне невелик: посланец военкомата, участковый милиционер, в лучшем случае — разносчик телеграмм. Но вряд ли хозяина, лейтенанта запаса, станут отлавливать на дому. И откуда быть телеграмме, если его родителям гостивший у меня родственник при мне сообщил по телефону, куда и на какой срок их сын уехал — с Южного полюса?
Так что участковый — по наводке соседей, с вопросами о моем статусе и прописке, — получался всего вероятнее. Сейчас я мог бы затаиться, но если власть ищет с тобой встречи, рано или поздно ее все равно не избежать. А откровенные кошки-мышки только обеспечат заранее дурную репутацию и мне самому, и квартире, за которую я в ответе.
Андрюха — в полном, по-видимому, порядке — крепко спал и во сне улыбался. Что бы мы ни пили этой ночью, никаких признаков отравления я у себя не замечал. Едва я решил открыть, если позвонят еще раз, — позвонили еще раз: коротко, ненастойчиво.
Штаны мои куда-то запропастились. Я попробовал натянуть Андрюхины брюки — они застряли у меня на ляжках, — плюнул и двинулся в прихожую как был, в ситцевых синих трусах архаичного фасона. По дороге, зацепившись за гвоздь, выступивший от времени из деревянной оправы зеркала, выдрал у них сбоку значительный треугольный клин.
Я намеревался сперва только голову высунуть в щель, но от неожиданности раскрыл дверь сразу настежь: в коридоре стояла девушка моей мечты. Лет двадцати — но фигуру под свободным перепоясанным пальто я угадывал почти детскую, как будто еще не оформившуюся. Прямые каштановые волосы до плеч из-под серой ангорской шапочки, тонкое, правильное, чуть удлиненное лицо, и большущие карие глаза с далекой свечой, и взлетевшие ресницы; во всем — трогательная незащищенность. Чистая греза, являвшаяся мне в давние сладкие и мучительные дни возвышенных влюбленностей…
Глаза я запомнил лучше всего: она стеснялась увидеть меня целиком и вынуждена была не отрываясь смотреть в мои, мутные.
— Простите… — сказала она.
Я захлопнул рот и прижал болтающийся лоскут к бедру ладонью.
