— Анна Дмитриевна! — окликаю я. — Ведь вы человек небогатый. Зачем вам эти безумные траты? Все равно потом и памятник ставить, и оградку… правда? Хотите, отменим сеанс? Вы не плачьте только, успокойтесь. Ведь это предрассудки, понимаете? Если вы думаете, что в колбе останется его душа, то это не так. Это неправда. Это не душа. Не он. Знаете, как у нас говорят? Не он, а неон. Смешно, да?
Просто свечение такое. Как в лампочке. Мы ведь людей-то не воскрешаем, понимаете? С ним не поговоришь, не посоветуешься…
— А что мне разговаривать? — перебивает она напряженно. — Я понимаю.
— Я не отговариваю, поймите, — говорю я. — Наоборот, мне лучше.
Я деньги получу за работу. Но если вам на самом деле не нужно ничего такого, я могу сказать, что у меня не получилось. Не получилось. У аниматоров это случается. НЕ ПОЛУЧИЛОСЬ, понимаете? Вам вернут деньги, и все.
— Зачем это? — смотрит настороженно, с опаской. — Нам денег не надо.
Губы снова кривятся. Я молчу. Она хлюпает.
— Что же мы? Мы ведь не хуже других… Хочется ведь, чтобы все нормально. У нас и по даче соседи… даже когда бабушка их, и то… даже оправку такую хорошенькую для колбочки заказали… цветочки эмалевые такие… не придерешься… А то что же? Скажут — вон
Никифорова-то… мужа не могла похоронить как следует. Ведь хочется, чтобы по-человечески. ПО- ЧЕЛОВЕЧЕСКИ, понимаете?
Пауза.
— Хорошо, — говорю я. — Тогда до свидания. Спасибо. Колбу получите на выдаче.
Встаю.
— Прошу вас…
Тоже встает. Беспомощно оглядывается. Выходит.
Фу. Я закрываю глаза и сижу так несколько секунд.
Какое облегчение. Кажется, что чужое несчастье, даже если оно такое, сжигает воздух. И, пока ведешь подобный разговор, дышать физически трудно. Как ни привыкай.
Ну ладно. Поехали.
Щелкаю тумблерами. Гул становится жестче — генератор вышел на рабочий режим.
Становлюсь в изголовье подъемника.
По дугам излучателей уже пробегают едва различимые трепетные огоньки.
Снова откидываю простыню.
Всматриваюсь в черты его лица.
Меня охватывает привычное волнение. Странное — но и привычное.
Каким же ты был, Василий Никифоров? Как прожил свои сорок девять лет?
Как мне понять это?
Привалившись камуфлированным плечом к будке, охранник Полын посматривал на проходящих с той безнадежностью во взгляде, какая сквозит порой в желтых глазах цепных собак.
— Ну что, служба, — сказал Никифоров, свернув в ворота, — паришься?
Давай твоих закурим.
— От тебя хоть прячься, Михалыч, — хмуро ответил Полын. — Твои-то где?
— Своих я сроду не имел, — отшутился Никифоров, добродушно щеря щербатые зубы. — Не жмись, чего ты.
— Ишь ты, не жмись, — проворчал охранник, протягивая пачку. — Тут, блин, уже спички впору считать, не то что сигареты.
— Это да, — согласно кивнул Никифоров, пустил дым и спросил с лукавой интонацией, позволявшей предположить, что сам он давным-давно знает ответ на свой вопрос, а сейчас только хочет проверить бестолкового топтуна. — А почему?
— Да потому, блин, что совсем оборзели, — загорячился Полын. — Ты смотри, что делают! Вчера картошка семь, нынче девять. Вчера бутылка двадцать четыре, сегодня без тридцатки не подходи. Это как?
Он замолчал и возмущенно уставился на Никифорова. Никифоров хмыкнул, глядя снисходительно и немного насмешливо. Затем стряхнул пепел и сказал наставительно:
— То-то и оно-то.
— А я что говорю? — Полын нервно сжимал и разжимал кулаки. — Вон, блин, тесть у меня. У него скидка. Ну короче, всегда на одной заправке заправляется. Как постоянный, блин. Всем восемь семьдесят, а ему восемь пятьдесят. А он и отчитывается за восемь пятьдесят. Я ему говорю: ты чего? Ты должен за восемь семьдесят! Это ж твои двадцать! Прикинь: шестьдесят залил, двенадцать целковых на карман.
А он говорит: требуют. Ты понял, блин?
Сделав губы куриной гузкой, Никифоров выпустил дым тонкой струйкой и снова загадочно хмыкнул.
— Во-во, — сказал он.
— А с дачи огурцы все на рынок тащит. Мешками прет — и все на рынок. Коптевский знаешь?
Полын замолчал, напряженно глядя на Никифорова.
Никифоров кивнул.
— Ну и вот, блин! — просиял Полын. — На Коптевский! Я говорю: ты чего? Внук-то чей, говорю. Твой внук-то. Ему зимой-то огурца во как надо! Старый ты лапоть, говорю. А он все на электричку кивает. Мол, в один конец двадцать два. Ты, дескать, чужие не считай. Вот так.
Прикинь: двадцать два в один конец!
— Совсем оборзели, — согласился Никифоров, безнадежно маша рукой. -
Да эти еще. Тут уж самим не продохнуть — е-е-едут!..
— Кто? — не понял сразу Полын, а потом протянул без интереса: -
А, эти-то…
— Ну да, — оживился Никифоров. — Да что далеко ходить? Вон этот-то.
На черта его Григорий взял? Я говорю: Григорий. На хрена, говорю, ты его берешь?
Полын достал сигареты. Никифоров сморщился и помотал головой — он, дескать, уже накурился.
— Тут, говорю, своих навалом. Вон, говорю, Колю Кратова лучше бы.
Или еще Володька Синяков заходил, тоже спрашивал — как, мол, мы тут без него управляемся. Ты, говорю, конечно, всему голова.
— Ну, — отозвался Полын, посматривая на проходящих по переулку.
— Вот тебе и ну! С ним не поговоришь. У него разговор простой: выпил, так пойди проспись. Вот и поговорили. А при чем тут? Вот взял он его, да? А теперь…
Взглянув на часы, Никифоров на полуслове повернулся и пошел к дверям цеха.
Полын равнодушно посмотрел ему вслед, покачал головой, а потом привалился пятнистым плечом к железу будки и стал разминать сигарету.
В шестнадцать с половиной лет, учась на втором курсе ПТУ, Никифоров на спор затвердил полторы страницы из учебника. Петька Хлам подначил. Все прикалывался: прикинь, какой Никифор-то козел: училка спросит, а он мычит и топчется, а уж если ляпнет что-нибудь, так мозги сломаешь, пока к делу приспособишь. А сам в носу ковыряет — ему, мол, все по барабану. «Ты сам-то понял, что сказал? — вопил
Хлам. — Тебе на Хорошевку надо, для умственно отсталых!» Короче, достал до печенок, вот они и заложились. Никифоров выдолбил полторы полстраницы (если с картинками считать) и отбарабанил наутро без сучка и задоринки. Все аж рты пораскрывали… И что? Ну поставил
Хлам проспоренную бутылку портвейна, так ее тут же и выпили — и дело с концом. А Никифоров с теми словами на всю жизнь остался. Учил на один день, чтоб к завтрему забыть, а они въелись намертво, и ничто их не брало вот уж сколько лет: ночью разбуди, от зубов отскочат…
Никакого портвейна не захочешь. Так-то вроде привык, а все же неприятно. Как будто всюду в башке ровно… И здесь ровно, и там…
