Он развел руками, а я кивнул.
Ну да. Она сомлела сразу, как вдохнула первую малую толику. Она была уже слаба, как канарейка. Этих нежных птичек шахтеры берут в шахты.
Человек еще не чувствует запах газа, а она уже умирает… А я еще был в порядке. Меня не брало. Я успел намочить платки. И плотно закрыл ей рот и нос мокрым платком. И себе — тоже. А секунд через сорок все-таки отключился. Но, должно быть, какая-то доля мозга требовала, чтобы я спасал ее, спасал! И я спасал. Рука конвульсивно спасала, зажимая мокрым платком ее дыхательные пути. И перестаралась. В сущности, я ее просто задушил. В сознании она стала бы сопротивляться… но ведь она была без чувств…
— Так мы забираем? — сказал я и махнул рукой санитарам.
— Разумеется, — ответил Валерий Федорович. — Только распишитесь вот здесь, коллега.
Анимацентр стоит на холме. Пока розово-зеленая «перевозка» делает широкие полтора оборота, глаза привычно скользят по очертаниям здания.
День ясный, сахарный. Зеркальная пирамида горит и сияет. Шпиль жжет глаза плавящимся серебром…
Я прохожу привычной дорогой. Лестница. Длинный пустой коридор. Бах, бах, бах — это мои шаги. Вот тишина. Набираю код на двери бокса — «klr-23-25». Щелкает замок, и тут же загорается над дверью тревожная синяя лампа. Сегодня я самый первый. Такая вот радость — самый первый…
Несколько щелчков тумблеров. Установка оживает. Слышен ее мягкий гул.
Распечатываю твердую картонную коробку, осторожно вынимаю колбу, осматриваю со всех сторон. Попадаются бракованные. Редко, но попадаются. Нет, нормальная колба. Просто замечательная колба.
Легкий щелчок — и вот она зажата в позолоченные пластины токоприемников.
Все?
Все.
— Клара Кузнецова, двадцать пять лет, — говорю я в селектор.
Через полтора месяца ей было бы двадцать шесть.
Подъемник уезжает в пол. Остается черная дыра. Я равнодушно смотрю в нее. Дыра как дыра. Это ненадолго.
Подъемник возвращается.
Я откидываю грязно-розовую с зеленой полосой простыню и становлюсь в изголовье.
Кто будет информатором?
Никто не будет информатором. Сейчас не нужен информатор.
Я совершенно спокоен. Потому что нет никакого средства изменить существующее положение вещей. А раз так, переживать бессмысленно.
Жаловаться тоже бессмысленно. Жалоба не будет удовлетворена. Нет возможности удовлетворить эту жалобу. Клары нет. Она была — а теперь нет. Этого нельзя понять, но это так, и мне приходится в это верить.
Поэтому я совершенно спокоен. Я спокойно смотрю в ее чужое лицо.
Рыдания взрывают меня совершенно неожиданно.
Так, наверное, тяжелый фугас поднимает на воздух блиндаж. Или какой-нибудь чертов дот, полный живых солдат, каждый из которых, в свою очередь, только что был полон какими-то там надеждами и мечтами. Ба-бах! — грохот, чернота, никого в живых…
Я ничего не вижу. Меня колотит, сгибает пополам. Едва не падаю.
Кое-как нащупываю стул. Когда судороги немного стихают, я все равно не могу встать. Ноги подкашиваются. Снова сажусь. Это уже смешно.
Это просто смешно. «Ну ладно, — бормочу я, — сейчас, сейчас…»
Отламываю кончик ампулы, сдираю обертку со шприца. Прямо сквозь штанину. Какая разница? Есть и более неприятные явления…
Через минуту я встаю.
Ладно.
Мне ничего не нужно вспоминать. Не нужно вживаться. Ни к чему пытаться вчувствоваться.
Она вся во мне — каждой клеточкой тела, каждым словом и каждой мыслью, каждой улыбкой. Я помню все — как она смеялась и пела, как морщила лоб, когда смотрела в видоискатель аппарата, как причесывалась и плескалась под душем, как любила, как сердилась, как пила вино, как танцевала, как смущалась, как подчас лгала по мелочам… Одевалась, думала, принимала решения, смотрела на меня, гладила волосы, шептала в ухо… С какой улыбкой слушала мои вечные обещания стать лучше и никогда больше не сходить с ума… Как хотела быть счастливой. Все, все, все — каждый миг ее жизни стоит у меня перед глазами.
Щелкаю тумблерами. Генератор выходит на рабочий режим.
По дугам излучателей пробегают трепетные огоньки.
Я закрываю глаза. Сейчас. Сейчас я это сделаю. Это странное действие. Его нельзя описать словами. Его можно совершить — если знаешь, что это такое. Если у тебя есть дар.
Я вижу Клару — у нее измученное, встревоженное, испуганное лицо.
Тусклый взгляд. Такой я запомнил ее.
Но вот глаза оживают. Спокойный свет струится от них.
Она протягивает руки. Младенец тоже тянется к ней.
Клара подхватывает ребенка, прижимает к себе и целует.
Девочка смеется. Глазки сияют.
Я знаю, как будут звать эту девочку уже через несколько дней. Да, конечно же, у нее будет такое же имя, какое было у матери, — Клара.
Клара держит дочь — и у нее счастливое лицо.
И глаза лучатся точно так же.
Клара смотрит на меня, смеясь.
И я делаю ее огнем!..
Раскрываю глаза.
Ничего не вижу.
Нет, вижу — в колбе Крафта пламенеет ровное свечение. Как его назвать? Лазоревое?
Это пламя будет всегда.
У меня опять получилось.
Вот и все.
Все…
Я вынимаю колбу из зажимов.
Что мне делать теперь?
Я не знаю.
Я прижимаю ее к груди.
Она холодная.
Господи, что же мне теперь делать?
Что?
Плита подъемника медленно ускользает в пол.
Сдвигаются створки.
Ничего не было.
Ничего.
Колба стоит на столе.
Я сажусь на стул и смотрю на нее.
Пламя трепещет. Завораживающе трепещет.
Вот, собственно, и все.
Через час — кремация. Потом я поеду на вокзал.
Пиликает телефон.
Где он?
