снежинок в безмолвном небе. Падают на крыши, на асфальт, на землю; на поля, на леса; и снова на дома и асфальт, на деревья, на ограды, на плиты, на табличку с надписью:
«Уч. 3-754»…
Ах, господи.
Понимание — это всего лишь привыкание. Все в жизни можно понять, потому что ко всему в жизни можно привыкнуть.
А?
Вот, например, будь у меня дочь, что я должен был бы ей сказать самого важного? Трудно вообразить. Клади яйца в холодную воду, а как закипит, вари ровно две с половиной минуты — тогда, и только тогда, они будут всмятку. Помни, что любовь схожа с бритвой: острая опасна, а тупая не нужна. Лыжи, как будешь класть на чердак после зимнего сезона, как следует просмоли, а ботинки намажь рыбьим жиром. Если не отворяется та дверь, за которой должен сиять свет, не спеши открывать ту, за которой густится тьма. Подметая, мочи веник. Руки мой с мылом и вытирай не об штаны, а полотенцем. Старайся быть счастливой, потому что жизнь одна и проходит быстро. Что еще? Пожалуй, хватит, тем более что никому ничьи напутствия не нужны…
Я снял трубку и набрал номер:
— Марина?
— О, привет! — сказала Марина и продолжила траурно и мерно: -
Здравствуй, Сережа.
— Здравствуй, коли не шутишь.
— Сейчас, подожди, — попросила она.
Должно быть, закуривала.
Я понимал, почему ее голос в последних словах прозвучал так — смущенно? сконфуженно? Смерть ненадолго сближает тех, кто остался в живых. И если эти живые далеки друг другу, эта невольная близость порождает неловкость. Ну и впрямь — кто я
Марине? Кто она мне? Кем нам обоим приходилась Ксения? Смешно говорить. Именно что неловко.
— Как дела-то там?
— Какие дела? — переспросил я.
— Стариков вывозишь своих?
В голосе ее по-прежнему слышалось смущение.
— Собираются, — вздохнул я. — Потихонечку-полегонечку… А в чем дело?
Марина покашляла:
— Да в чем?.. ни в чем… так. Ты это… ты их поторапливай, что ли… помаленьку… А то тут Чернотцова-то нервничает… весь мозг мне сегодня пропилила — когда да когда… Я говорю: договорились же на три недели. Теребит она меня, короче.
Ба-ба-ба-ба-а-а-м!.. — отозвалось у меня в голове.
— Что? — сказал я, вскочив с кушетки. — Ты в себе? Ты чего плетешь?
Она сконфуженно хихикнула:
— Ну, такая дурь получилась, я не знаю… ну, что она это самое-то… понимаешь? Это брат ее пошутил. Младший брат у нее… такой придурок! Шутник хренов. Пробу ставить негде… Ты представляешь? На голубом глазу. Разве не дебил?.. Это она виновата: я уж во что угодно бы поверила… нет, ну в самом деле! Даже если б сказали, что в крокодила превратилась.
Спросила бы только, в какой зоопарк передаточный акт привезти…
Я звоню, а этот дебильный-то и говорит: только что, говорит, из окна… главное, не хотите ли показания дать?.. шутки у него такие. Я с перепугу-то трубку и повесила. Нет, ну а на фиг мне надо? — показания какие-то. Потом еще, не дай бог, до налоговой дело дойдет… не расплетешься!.. Скотина такая! Всю ночь не спала… ну что я тебе рассказываю, ты же понимаешь. А она звонит сегодня как ни в чем не бывало. Меня чуть удар не хватил!
Я говорю: а что же брат? А она говорит: а что брат? Его, мол, достали звонками по этим чертовым квартирам, вот он в шутку и ляпнул. Ну не урод?.. Говорит, как там с освобождением, а то, мол, ей ремонт пора начинать… Мариночка, говорит, если хотите денежки свои получить, так уж вы типа расстарайтесь. Такая настырная — просто ужас. И еще про тебя — где, говорит, этот придурочный, она тебя типа полчаса ждала и уехала, а теперь звонит — так у тебя нет никого. Нет, ну прикинь. Ты где вообще?
Нет, ну а что ты смеешься? Нет, Капырин, ну а что ты все время смеешься?..
