весь зимний мусор и грязь… Я даже на Калининский перестал ходить, валялся с книжкой на диване, когда удавалось увильнуть от посещения лекций, а от Лики возвращался домой не поздно и трезвым, и моя мать, подозреваю, втайне беспокоилась: уж не заболел ли я?
То, что настал мой день, я понял по торжественной интонации Лики, сообщившей мне по телефону, что сегодня мама дежурит. Конечно, это сообщение носило ритуальный характер, мама здесь была ни при чем; но все-таки хорошо, что она не заявится и неожиданно не скажет свое ну вот. Я поскреб бритвой пух на щеках, наодеколонился, выпросил у матери пять рублей, приобрел бутылку шампанского и зефир в шоколаде.
На цветы мне не хватило.
Я обнял Лику уже на пороге, проник под халат, на ней была шелковая комбинация, таких, увы, теперь не носят, и я успел подсмотреть – черная с кружевом, а под комбинацией, кажется, не было ничего, да-да, ничего… Лика прервала наши объятия криком рыба, рыба! На плите действительно булькал и страшно вонял рыбный суп для котов.
Коты вились вкруг Лики, которая сделала высокую прическу, вздыбив волосы, водили хоровод, мурлыча. Я присоединился. Торшер уже тлел. Я поставил на столик зефир и шампанское, от запаха супа меня мутило.
Сейчас, сейчас, доносилось из-за перегородки, и послышался стук кошачьих мисок. Я опустился на тахту и чуть не стукнулся затылком о стенку – тахта была разложена. Смешанное чувство испытывал я – будто не туда попал. Возможно, меня смущала хозяйкина деловитость. Лика вбежала и уселась прямо мне на колени, отчего я опять не удержал равновесия. Положение было соблазнительным, я принялся подминать ее под себя. Не сейчас, не сейчас, возопила Лика, налей же шампанского… И потом, добавила она таинственно и нажала указательным пальцем правой руки мне на кончик носа, ты еще не был в ванной… Ноготь на ее пальце был в лиловом лаке. А я заведу музыку…
Собираясь к ней, дома я предпринял тщательный душ. Но это было уже неважно. Под звуки твиста Бабаджаняна я отправился и миновал кухню.
Коты жрали. Я прошел мимо ванной и, крадучись, вышел в переднюю.
Тихо открыл дверь, прокрался на лестничную площадку и припустил вниз по лестнице…
Во дворе, как сказано, была весна и дул ветер. Глаза слезились. Я впервые в жизни испытал упоительное чувство побега. Руки прочь от
Даманского. Я отчетливо осознал, что отныне побег станет неотвратим и постоянен, а сам бег, иногда замедляясь, неостановим. Сын человеческий не знает, где приклонить ему главу, неслось в голове.
Пахло будущей черемухой, но сады еще пустовали. Мисюсь, где ты?
КАК ДЕЛАТЬ АБОРТ
Звали ее Ира, она напевала:
– Аскорбинки десять грамм,
А потом – Грауэрман.
Это она, конечно, храбрилась. Быть может, она в свои двадцать лет и не в первый раз залетела, наверняка не в первый, но все равно страшно. Мы же с Костей пребывали в легкой панике. Потому что на вопрос, который мы ей задавали, перетаптываясь и краснея, от кого, она, похохатывая, отвечала:
– Да от обоих!
Мы подружились с ним на втором курсе. До того он поступил на мехмат, делал успехи и подавал всяческие надежды, однако когда у него от рака умерла мать, он наконец-то потерял невинность. Это был тот самый Костя Каменец, у которого мы в детстве в школе списывали задания по арифметике, а потом поколачивали во дворе за ябедничество, и он в отместку швырял из окна нам на стол для пинг-понга гнилые сливы. Но тогда это был отличник-недомерок, вундеркинд и маменькин сынок, а теперь стал рослым красавцем с широкими плечами, с гордым профилем и прекрасным густым коком.
Общаться с дамами ему так понравилось, что в конце второго курса его, парня очень способного, отчислили-таки из университета за неуспеваемость. Мы дружили и соревновались, потому что у каждого было слишком много амбиций и ни один не хотел уступать. В течение года-двух виделись чуть ли не каждый день, до одури спорили, который из двух романов Воннегута лучше, он был за Колыбель для кошки, я настаивал на Бойне №5, предавались разврату на пару и однажды, подступив друг к другу с кулаками, договорились, что он, Костя, умнее, зато я – талантливее. И этот пакт держался, пока мы не разошлись – так же неожиданно, как когда-то сблизились.
Но это было потом. А тогда эту самую Иру я подцепил на Калининском все в том же кафе Ангара и привез к Косте в его большую квартиру -
свободную, поскольку его вдовец-отец, проректор Института стали и сплавов, часто оставался на ночь у своей секретарши. И, что было важно, всегда предупреждал по телефону, коли желал наведаться к себе домой сменить костюм и галстук. Впрочем, Костя, скорбя по матери, к своему фазеру относился без почтения, потому, кажется, что презирал за плебейское происхождение и воспитание, за трудовой путь от мартена в Кривом Роге до номенклатуры, считая при этом самого себя другой крови.
Девчонка была из рабочей окраинной семьи, нрава самого легкого и уже месяц как служила курьером в Министерстве легкой промышленности, это было в ее годы далеко не первое место службы. Министерство располагалось здесь же, обок с кафе, в котором она проводила вечера, пользуясь успехом, – у нее была замечательная грудь и светящееся радостью смекалистое личико. Однажды появившись у Кости, она стала бывать там чуть ли не через день, по ночам курсировала между нашими комнатами и нашими постелями и как-то за завтраком, еще не зная, что беременна, спела нам частушку:
– Наши девки – первый сорт,
Сами делают аборт,
Вилками, тарелками
И гвоздями мелкими…
Ее, если б чуть окультурить, можно было бы назвать красоткой. Когда она утром сидела за столом на кухне в мужской, мешком сидящей байковой ковбойке с закатанными рукавами, с торчащими из них худенькими запястьями в синих жилках с исподу, с мокрыми после душа мелким бесом вьющимися каштановыми волосами, с поджатой под белый голый зад светло-свекольной пяткой, с тоненьким прямым носиком и бордовыми губками, с быстрыми голубыми сияющими глазками, и болтала без устали – я любовался ею. Но мне бы и в голову не пришло в нее влюбиться, и не только из социальных обстоятельств – это тогда в расчет не принималось. Просто ее любовь, если можно так назвать непритязательные физические упражнения, которым она предавалась со всем азартом молодого здорового организма, была до поры лишь выражением приязни к миру, между мужчинами она не делала различий, называя их всех собирательно мальчики, а я, как юноша романтичный, не мог избавиться от поползновений придавать половым отношениям личностный оттенок. Кроме того, ею никак невозможно было помыкать, хотя она никогда не спорила и не дерзила, но, смеясь, увертывалась от каких-либо обязательств и всегда оказывалась не там, где ты ее оставил.
Впрочем, в большинстве случаев на нее можно было положиться, во всяком случае, до тех пор, пока, как игривой и нежной киске, ей было вольготно, весело и сытно. Даже Костя, будучи юношей избалованным, брезгливым и привередливым, ей как-то сразу доверился, причем настолько, что согласился принять ее в нашу компанию, о чем ни он, ни я до поры до времени ни разу не пожалели. Быть может, его забавляли ее натуральность и нетронутость никаким воспитанием и обучением, что он, по своему высоколобию, принимал за восхитительный и прихотливый цинизм, но это было лишь прекрасное и бездумное краткое цветение. Так или иначе, до поры до времени Ира стала нашим доверенным дружком. Она шлялась с нами по кабакам и помогала
снимать приглянувшихся девчонок, причем, когда нужно, изображала пассию Кости, а когда нужно – мою, по обстоятельствам. И так продолжалось вплоть до того дня, когда с очевидностью обнаружилось то, что обнаружилось, а она простудушно утешала нас: ну и что, залетела, с кем не бывает, у нас все девчонки – ковырялки…
