просыпаться здесь.
Лежу плашмя, наполняясь звуками счастья. Вот отец шаркает по коридору, шарканье обрывается, наступает пауза. Остановился у двери, склонил сюда свой огромный лысый “котел” и, отчаянно жмурясь, вглядывается: на месте ли я, не загулял ли? С вами загуляешь! Тут я, тут. Но полежу в блаженстве еще – в последние годы оно только и есть, пока не встанешь.
Сейчас Нонна на кухне забрякает… Тишина. Не забрякает! Но, может, вернется и это, раз “квартира вернулась”? Прежней ее даже и в больнице уже нет! Прежней она лишь здесь может стать. А там? Там вылепят нечто “для отчета”, а не для меня.
Работай. Вставай.
Отец прервал лирические размышления мои резкой трелью в штанах.
Пр-р-равильная р-р-реакция! Раздраженно зашаркал дальше по коридору.
Щелкнул выключатель. Потом – щеколда. Значит, можно лежать еще минимум полчаса. Отец там капитально устроился. К этому делу, как и ко всему прочему, подходит азартно, напористо, обстоятельно.
Глубокий научный подход. И торопить его там, дергать дверь – в высшей степени бестактно!
Щеколда наконец отщелкнулась. Вперед!
Глава 11
– …Что это за возраст такой? – вещал батя. – В шестьдесят я еще был… конь! Волгу переплывал!
Зазвонил телефон. Боб!
– В Москву едем.
– Как?!
– Бабки нужны тебе?
Все-таки хочет капитализм меня схавать, загубить мое дарование! Это хорошо.
– Что делаем? – я поинтересовался.
– Сучья будем втюхивать. В смысле – таблетки уже, из опилок спрессованные. Отлично горят!
– Там это что… экологическая комиссия опять собирается?
– Ну.
– Когда едем?
– Через сорок минут.
Вот это ритм!
– Извини, отец! – (Пшенной кашей его кормил). – В сберкассу не могу сегодня с тобой пойти. Срочно уезжаю.
– Ну? Куда? – удивился и даже обрадовался, похоже, больше меня.
– Ты уж как-нибудь тут… Ладно? – Я озабоченно несколько раз дверь холодильника открыл и захлопнул.
– Ладно, ладно. Езжай! – махнул своей огромной ладонью.
– Если Нонна будет звонить, – пробормотал (что сейчас с ней там, лучше не думать), -…скажи, я в Москве, скоро приеду.
И у меня, выходит, бывают дела!
– Езжай, езжай! Все тут будет в порядке, – почему-то подмигнул.
Радость его и мне передалась. Вернусь – возьмусь!
Боб забибикал внизу.
– О! Вот это машина! – отец одобрил. – Я в такой точно ездил по полям.
Ну, не совсем, конечно. Ну – пусть.
– Бывай, батя! – Мы обнялись. Молодец Боб: и наши с отцом отношения взбодрил.
Смена ужасов – лучший отдых! Я спустился. И с Бобом обнялись тоже – раз уж такая пьянка пошла! Я поднял взгляд – батя сияющим кумполом светился в окошке.
– Кто это?
– Батя мой. – Я помахал ему, он ответил.
– Ну? – Боб глянул с удивлением, но почему-то на меня. – Ладно, все.
Хоп! – Он поставил в кабину ногу, и тут вдруг из флигеля донеслось ржанье.
– Что это? – застыл Боб.
– Да… тут, – произнес я нетерпеливо.
– Ну, хоп! – Он закинул себя в машину, я уселся с другой стороны.
Вместе хлопнули дверцами. И – рванули. Брякнули люком.
– Тут сейчас заедем еще – печку подцепим! – крикнул он мне, когда мы проезжали под аркой.
Печка на колдобинах издавала дребезжанье, похожее на ржанье, и с торчащей спереди изогнутой самоварной трубой походила на железного коня с раздутым брюхом.
Боб то и дело влюбленно оглядывался, особенно когда “ржанье” становилось нестерпимым – но то для меня, а не для хозяина.
В промежутках он поглядывал еще на мешки, сваленные на заднем сиденье, дробленые сучья, спрессованные в таблетки, похожие на игральные шашки. Выиграем ли? Конечно, хотелось бы попросить Боба пореже оглядываться, ведь все-таки едем через трудные места, нерегулируемые перекрестки, где надо глядеть в оба! Но – если страсть!.. Других лирических порывов, кроме любви к печке, не наблюдалось у нас. Даже когда проезжали родные его места, Боб разве что на минуту тормознул – справить нужду. От струек шел пар, лопухи с бордовым отливом, трепеща, что-то лопотали. Долина казалась пустой, строения любимого его хутора – безжизненными. Амазонки в вуалях не скакали к нам. Все, видно, в город подались, под руководящую длань Александра Невского. Горизонт окаймлял лес, сплошь уже черный, лишь кое-где взблескивали березки, как седые волоски.
Вот мельница. Она уж развалилась. Быстро это у нас. Когда ехали в прошлый раз, она почти целой казалась… В промежутке целая грустная жизнь прошла.
– Ты небось поливаешь меня? – вдруг произнес Боб.
Я чуть буквально его не понял, в испуге отдернул струю.
– В каком смысле? – пробормотал я.
– Ну, в смысле – в своих сочинениях? “Новый русский”, тупой?
– Да нет, – сконфуженно произнес я.
Еще и не приступал, если честно. Какое, однако, самомнение у него!
Почему-то думает, что перед глазами у меня ничего больше нет, кроме его персоны. Не будем разочаровывать. Ведь кроме него вряд ли мне кто поможет: деньги в больницу надо в месячный срок. Так что личность, безусловно, выдающаяся.
– Я – просто русский! – гордо выпрямился Боб. Спохватившись, убрал
“инструмент”, и я тоже, соответственно моменту. Молча постояв, мы пошли назад. Он потрепал любовно по холке своего “стального коня”, и мы, слегка замерзшие, сели в машину. Больше мы с ним не говорили почти, лишь звучала местная “музыка” – Яжел-бицы, Ми-ронушка, Миро-неги!
– А чего это я к тебе так прилип? – вдруг он удивился.
Я и сам удивлен!
О “самоварной дороге” с трудом вспомнил я – напомнили деревянные двухэтажные дома, но обочины были пусты – видно, холодно уже людям стоять. Грусть и печаль. Но я ими наслаждался. Просто прекрасными были они – по сравнению с ужасом, что оставил я за кормой. Для того я, впрочем, и ехал, чтоб забыть о своем. Ну хотя бы как-то рассредоточить беду в этой печали вдоль дороги… Помогло!
А Москва – всегда как-то бодрит, даже чумазыми заводскими строениями. Лишь в Москве видел такие надписи: “Строение 4”,
“Строение 5”. Какая-то энергия скрыта в этих надписях! А как замирает душа на старинных центральных улицах перед скоплением темных лимузинов с нетерпеливыми мигалками! И понимаешь вроде, что не сидеть тебе в таких, не решать глобальных проблем, – но сердце сладко щемит: а вдруг? Приятно просто
