дребезжаньем двигал у себя в комнате стул, видимо, то отодвигая его от стола, то снова придвигая, садясь и продолжая свой неустанный труд.
Звонкий голосок Нонны с кухни донесся:
– Иди-ти! Все гэ!
Вот она, долгожданная идиллия! Заглянул к отцу, в его маленькую комнатку, с атмосферой тяжелого труда:
– Пойдем обедать.
Согнувшись над бумагами, мрачно кивнул, но больше движений не последовало. Ну, идиллию же надо поддержать, хлипкую! Неужели не понять?? Донеслось наконец дребезжание стула, когда я уже далеко ушел.
Он сел за стол, ни на кого не глядя. Лютует батя! Теперь, видно, настал его черед?
Сморщившись, смотрел на помидоры на тарелке – так, будто ему положили кусок говна. Неужели не понимает, что надо веселье поддержать! Потрогал вилкой:
– …Помидоры квашеные, что ль?
– Какие? – Нонна поднялась. Торчащая вперед челюсть задрожала.
– Квашеные, говорю. Непонятно? – с мрачным напором повторил.
– Отец! – я вскричал.
Он мрачно отодвинул тарелку.
Конечно, помидоры эти Нонна из своих давних “загноений” достала, добольничных! Но неужели надо подчеркивать это, нельзя заглотить ради счастья семейного? “Объективная истина” – ею кичится? Главное – отношения между людьми. Без каких-либо установок заранее! Конкретно, как оно сложится каждый раз. Нет! Замшелые его принципы ему важней.
“Не каждый факт надо констатировать!” – сколько раз ему говорил. Но его не сдвинешь. Курицу ковырял. Отодвинул.
– Что, отец? – произнес я.
– Жесткая, – холодно отвечал.
Ну и что, что жесткая? Трудно ему сгрызть? Вон зубов у него сколько еще – больше, чем у нас с Нонной вместях! Неужто не понимает, что это экспериментальный обед, /первый/ после больницы! Не важно это?
– Спасибо, – чопорно поклонился, встал. Пошел из-за стола, холодно пукнув. Обычно с задушевной трелью выходил.
Нонна, блеснув слезою, глянула на меня. Я лихо ей подмигнул, сгреб помидоры со всех тарелок на свою (она, несмотря на всю ее душевную чуткость, тоже их не ела, боясь, видимо, отравиться). Ел только я, торопливо чавкая, весело ей подмигивая. Проглотим все! Сладостно закатив глазки, провел ладошкой по пищеводу. Красота! Нонна смеялась. Вот и хорошо! Теперь возьмемся за птеродактиля.
– Слушай! Ты ешь!
– Ай эм! – ответила бодро.
От помидор отрыжка, конечно. Но, надеюсь, не умру. А если и умру, то с чистой совестью. Совсем хорошо.
Улыбались друг другу. И тут отец свесил лучезарный свой кумпол на кухню. Смотрел, прикрыв ладонью глаза, как Илья Муромец. Высмотрел наконец!
– Нонна, – сипло произнес.
– Что? – произнесла она холодно. Но оттенки чувств не волнуют его.
– Хочу сегодня купаться!
Именно сегодня надо ему?!
– …Хорошо. Я все приготовлю! – проговорила Нонна, дрожа.
– Послушайте! – через полчаса орал я. – Вы с Нонной составляете идеальную пару: она сует тебе рваные носки, ты кричишь, что их не наденешь. При этом оба даже не смотрите на носки целые, что я вам сую! Вам так больше нравится? А мне нет! У меня есть тоже… самолюбие. Я ухожу.
Недалеко ушел.
Нонна стояла у кровати в темноте. Окно напротив, наоборот, сияло.
Экран пока что был пуст. Но – скоро наполнится, можно не сомневаться. Что пойдет нынче? Мультик? Или “мыльная опера” опять?
Я, конечно, освежил там видеоряд. Но понравится ли?
Нонна неподвижно глядела туда. Что ей там сбрендится?
– …Спать хочу! – прерывисто зевнув, вымолвила она.
Не успев опомниться, я заметил: дрожащими руками стелю ей постель!
Вдруг что-то не то там увидит. Боюсь я за свой видеоряд.
– Конечно… я тоже лягу! – лепетал я.
Глубокий, освежающий сон! Лучший доктор. Времени, правда, полшестого всего. Легли… Только вечный сон может нас успокоить!
Лежа, смотрел на то окно… скоро заработает? Я, правда, там приватизировал бред. Но будет ли лучше от этого? Сомневаюсь.
Волнений, во всяком случае, больше. Впервые в сочинении своем не уверен… В соавторстве с нею не могу сочинять!
Чуть задремал и сразу увидел волшебный сон – когда ты так же лежишь и то же видишь, но в другом времени. И в другой жизни. То окно – чистое, отливающее небесной голубизной, обвитое гирляндой оранжевых колокольчиков. Сквозь сон почувствовал, как горячие счастливые слезы полились. Наполовину проснулся. Да-а. Были когда-то цветочки.
Теперь – ягодки.
Вдруг резко телефон зазвонил. Я вскочил с колотящимся сердцем. Кто звонит среди ночи? Какая еще беда? Одной мало? На часы глянул – шесть часов. У людей – вечер. Это только у нас – ночь.
– Алло! – тем не менее бодро произнес. Голосом могу управлять. А по голосу, как по веревке, глядишь, выберемся.
– Привет, – Кузин голосок. – Ну что? Блаженствуете?
– В каком смысле?
– Ну – Нонка-то выписалась.
– А-а. Да.
Видно, немножко по-разному оцениваем мы с ним эту идиллию.
– Ну как… подлечили ее?
Не долечили. И – не долечат. Не до-ле-чивается она!
И тут же это и подтвердилось: Нонна, зевнув, вдруг вскинула свои тощие ножки, встала на них и, глянув на меня как на пустое место, по коридору пошла. Льва Толстого проведать? Заскучал, поди, старик.
Есть в нем одна маленькая тайна – но, к сожалению, выпитая почти до дна. Слышал озабоченное ее пыхтенье: гиганта мысли нелегко поднимать. Изумленная тишина, потом – стук. Поставила классика на место. Не оправдал классик ее надежд.
– Значит, все в порядке у вас? – Голос Кузи в трубке прорезался, мне померещилось, через тысячу лет. – Тогда не хочешь ли прокатиться опять?
Волна счастья окатила меня: улететь из этого ада! Да еще небось по важному делу – какой-то очередной проект спасения человечества! Но волна тут же схлынула, разделилась: половина души ликовала еще, а половина – торкалась в тесной кладовке: как там лахудра моя?
– Ты помнишь, наверное: мы шведам отдали лицензию на переработку сучьев.
Как не помнить! Душу порвали. Выходит – не до конца?
– Та-ак, – произнес выжидательно. Одно ухо было здесь, другое – в кладовке.
– Ну, они хотят что-то типа буклета выпустить. А у тебя, вспомнил я, какое-то эссе было о сучьях?
Было! “Сучья в больнице”. “Больничные сучья”. Кузя, друг!
– На Готланд приглашают они тебя!
Ну тут душа уже на три части разорвалась.
– А Боб? Участвует? – выговорил я.
