Я не скажу: «Уничтожить как вредное насекомое», — хотя это будет правдой. «Наказать казнью!» Вот!
Вообще-то я эту картину много раз передумывал, представлял. И каждый раз по-новому. С другими уничижительными прозваниями, другой казнью. Одно оставалось неизменным: казнь эта состоится.
Пока я в мечтах пребывал, мы выехали на взгорок, с которого открылся вид на просторное поле, на речку с мостом, на темные, вразброс, избы с огородами, среди которых выделялась полуразрушенная белая церковь без креста.
В первую ночь хозяин поселил нас на скотном дворе, где из-за летней духоты ночевали у него жена и дочь. Мы поперву их не увидали, только почувствовали, как они на нас зырят из темноты, шепчась между собой.
С рассветом рассмотрели: жена некрупная, чуть располневшая женщина неопределенного возраста: то ли тридцать ей, то ли пятьдесят.
Впрочем, мы в ту пору резонно считали, что после двадцати лет все перестарки. А вот дочь у них — подросток, нам ровня, беленькая, голенастая и, как выяснилось, смешливая. И хоть они свои, жена и дочь, а, судя по всему, такие же батраки, как мы… С утра до ночи при хозяйстве или на огороде.
В тот день их отослали на луг косить траву, а нас с Шабаном со двора не пустили. Лешак показал на сваленные в углу березовые стволы, на двуручную пилу, что висела в сенцах на стене, и велел напилить дров.
Временами возникал неожиданно, как черт из-под печки, у нас за спиной, наблюдал коротко, как работаем, и снова исчезал. В обед объявились женщины, и он приказал дать нам хлебово. Он так и сказал: «Дайте им хлебово», — и ткнул пальцем на ведро в углу избы.
— Так это же корм для поросят? — робко заметила жена.
— Конечно. Что им, готовить отдельно? — буркнул он. Но потом велел отрезать по ломтю хлеба. — Они вон кубометра не осилили… Чего задарма кормить-то?
После обеда до темноты, которая долго не наступала, опять пилили дрова, пока не возник Лешак и не пробормотал, глядя в землю: мол, хватит мучить пилу, ступайте пить чай да на покой. От чая мы отказались. Ни аппетита, ни сил, едва дотащились до места.
А место для спанья нам назначили на этот раз в старой бане, на задворках избы, за огородом. Дверь, чтобы мы не деранули, заперли снаружи на засов. Пахло сыростью, углем, мокрицами. Было душно. Но если честно, мы в тот день ни о чем не мечтали, только бы добраться до лежанки и завалиться спать.
Мы не знали, подслушивает ли нас старый Лешак, однако вели разговор с Шабаном негромко, с оглядкой на крошечное, в ладонь, окошко.
— Надо драпать, — сказал Шабан мрачно. — Он нас за скотину держит.
— Куда? — спросил я.
— А что? В вагончик не пустят?
— Нас же продали, — напомнил я. — Обратно вернут. А то еще и на шахту для острастки сбагрят… Думаешь, лучше?
— Как у Мешкова…
— Там хоть взаперти не держали!
— Да можно хоть в окошко… Если голова пролезет…
— Тише ты! Давай спать. Завтра решим.
На следующий день нам удалось перемолвиться с женщинами. Выяснилось: никакие они не жена и дочь, а так, дальняя родня. Седьмая вода на киселе. Батрачат за несколько мешков картошки да за прокорм во время найма. Про Лешака, звать его, оказывается, Глотыч — то ли имя, то ли кличка, — говорят торопливо, с оглядкой. Кержак, мол, бессемейный, молчун, людей не любит, не верит никому. В деревне его тоже сторонятся. Работал в энкеведешной охране, в Полуночном, оттуда вся его угрюмость. А теперь отстроился, завел хозяйство, крепкое, потому что сам работяга. Молоко, масло, картошку — гонит на рынок, деньги копит. А для кого копит, если одинок? Ну а чтобы сельсовет не цеплялся к его доходам, внес большую сумму на постройку танка «КВ» и получил личную благодарность от товарища Сталина. В районной газете его пропечатали как передовика сельского хозяйства.
В другой раз женщины расспросили и нас, кто мы, откуда, тоже на ходу, с оглядкой. Посоветовали уходить, но куда, сами не знают.
Кругом болота да заключенные. Но вот что жизни у Глотыча не будет, это уж точно. У него и скотина дохнет. Что ему чужая жизнь?
— Так он в баню на ночь запирает, — сказал Шабан.
— Значит, днем.
— И днем… Кажись, его нет… Оглянешься, а он уже за спиной… Точно, как лешак!
— Лешак и есть, — подтвердила женщина. — От лагеря привычка. Но это пока. Притвориться надо. Как пошлет на деляну, лес валить, тут уж не зевайте…
Мы с Шабаном и сами рассудили, что разумно переждать. Баба, а соображает не хуже, чем наш брат, беспризорный. Уж что-что, а притворяться мы научились. До поры стали приваживать собаку, у которой ни имени, ни клички, так и звать: Собака. У него и кошка без имени. Глотыч зовет ее так: Кошка, иди сюда. Зато корову зовут Денежкой. Ну понятно, Денежка: доход от нее большой.
А вот к лошади у него, как мы заметили, чувства особенные. Лошадь он холит, бережет. В дороге, как мы ехали, кнутом охаживал — так это он зол был на штабистов. А тут, на конюшне, даже взгляд у него мягчает, когда кормит или чистит. «Машка, Манечка», — зазывает.
— Так бы с человеком! — произнесла как-то в сердцах женщина.
Ни на какую деляну, конечно, он нас не отпускал. Не верил. И правильно делал. Однажды Шабан лишь нос за ворота высунул — схватил кнут и поднес к лицу: «Это видел? Еще застану, рассеку пополам!».
Стало очевидней: не батраки, а рабы, скотина последняя — вот кто мы такие для него.
Когда вернулись в баню, Шабан, злобно выругавшись, пообещал, прежде чем с Мешковым разделаться, с Глотычем свести счеты. На первый случай лошадь ему отравить.
— А лошадь-то причем? — спросил я.
— Он ее любит.
— Ну и что?
— Ладно, не учи! — рассердился Шабан. — Я ему избу подожгу! Интересно, где он держит деньги?
Я и сам бы с удовольствием поджег Глотычу избу, настолько он был противен. Но разве он придумал, что штабисты торгуют нашими душами?
Он делает то, что делал бы любой здравомыслящий хозяин: берет, что задарма достается. А денежки, если они есть, деревенские мужики, сам слыхал, держат в старых валенках. Лежат себе, полеживают валенки, заброшенные на печку, один засунут в другой, и никакой вор не догадается, что внутри главная заначка. Еще говорят, что валенки и в пожаре не сгорают.
— В валенках посмотри, — посоветовал я Шабану.
— Да смотрел уже.
— Ну еще где-нибудь.
— Да я везде смотрел, — сказал Шабан. — И под печкой, и на печке… Даже в помойном ведре!
— А на огороде?
— На огороде не смотрел… Он большой.
— Может, никаких денег и нет?
— Есть, — сказал Шабан. — Я чувствую… У таких жмотов всегда деньги есть. А с деньгами куда хошь бежать можно.
Я не стал перечить. Хотя деньги меня мало интересовали. В последнее время я все о Зоеньке думал. Может, она мне какие-то сигналы посылала? Может, случилось что? Ну, например, вагончик отправили, а мы тут навсегда остались. Майор-то будет только счастлив позабыть нас здесь. Скажет, бежали, и дело с концом. А тут указание о новом маршруте…
Какое указание, я не додумывал. Откуда мне знать, кто регулирует нашу судьбу?
