железным корпусом, но в последний момент я успел ее вырвать.
– Не надо, я тебе и так верю, ты же знаешь. Кого же я тогда на носилках под простыней видел?
– Иннокентия Львовича, соседа снизу. Я потом у другого соседа узнал.
– А-а… Дремучий лес Пицунды. – Я вспомнил последний рассказ старика.
– Не суждено ему было своей смерти дождаться… Еще Ирину, наверное, видел… – несмело добавил Некрич.
– Да.
Он отвел глаза, поерзал на стуле, сдвинувшись на самый его краешек, провел пальцем по ободу пивного стакана, подобрал – аккуратист – скорлупку от фисташки и положил в пепельницу.
– Но мы-то с тобой, – он посмотрел на меня заговорщицки, как смотрят на соучастника, – мы-то живы! – И прищелкнул правым плечом.
Мне был понятен его взгляд, хоть я и не хотел бы, чтобы он был мне понятен.
Мне вдруг сделалось пронзительно ясно: он не просто жив, а жив так, что по сравнению с ним я только смутно догадываюсь, что это значит: быть живым! Во мне лишь изредка прорывалось на поверхность это скрытое под привычкой к жизни чувство сладкого ужаса, которое стараешься подавить как можно быстрее, точно проглатываешь обжигающую рот замороженную ягоду, соскальзывающую вниз по пищеводу гаснущим очагом холода, словно высвечивающим изнутри все твои судорожно сжимающиеся кишки: ' Мы-то живы! '
Жизнь в исполнении Некрича была нечистой тайной, которую нужно было тем более скрывать, что она находилась у всех на виду и была всем доступна, только руку протяни. Секрет его неуязвимости состоял, может быть, еще и в том, что он начисто лишен был привычки к жизни, никогда ее не имел, всегда и везде воспринимал сам факт своего существования как нарушение общего закона, исключение из всех правил… Он сидел передо мной, глядя в сторону, скромно так улыбаясь, одним своим ненавязчивым – по-прежнему на краю стула – присутствием если не перечеркивая полностью, то делая безнадежно устаревшим все, написанное о нем в почти уже законченной рукописи на столе между нами. Живехонький…
– А здесь ты что делаешь? – спросил я, имея в виду кафе.
– Играю по пятницам и выходным, подрабатываю. Сегодня в виде исключения договорился на четверг, завтра мне в другом месте нужно быть, Ульрих подкинул работенку… Помнишь Ульриха?
– Специалист по рекламе? Помню, помню… Куда ж он тебя устроил?
– Пока не скажу, если все получится, через неделю сам увидишь.
Тьфу-тьфу-тьфу, чтоб не сглазить! Спасибо немчуре, не дал пропасть. А то я совсем уже загибался. Я ведь почти все деньги на лечение ухнул, оно здесь неимоверно дорогое. Ободрали меня как липку, из больницы я вышел без гроша. Кем только ни вкалывал: и на фабрике, и в магазине, и афиши расклеивал, и объявления разносил… И такая меня тоска от этой работы поедом ела, ты и вообразить себе не можешь! Гнали меня отовсюду, а я каждый раз, когда меня увольняли, думал про себя: ничего, зато мы вас в войну отодрали как сидорову козу! И надо будет, еще выдерем! Да!
Некрич откинулся на спинку стула, заняв его наконец целиком, точно неожиданный прилив патриотических чувств придал ему смелости.
– Нет, гражданина мира из меня не вышло. Не бывает гражданина мира без гроша в кармане. Бедные все – патриоты, не по бедности, а от потерянности. Пролетарии всех стран только и ждут повода друг другу морды намылить! Ты не представляешь, какие со мной приступы патриотизма тут случались! До слез, до мурашек по коже.
Только лишившись родины, понимаешь, чтоЂ она на самом деле для тебя значила! Все мы балансируем на одной ноге на гребне настоящего, и за что нам еще держаться, скажи мне на милость, как не за мысль о величии Отечества?! А то, что миллионы убиты задешево, так это когда было! И главное, что с того?!
Государство – это миф, а память о его жертвах, может, и способна победить время, но против мифа она бессильна! Ты со мной не согласен?
– Не знаю… – Я пожал плечами. – Смотря чья память…
– Ах, как я по Москве скучаю! Даже не ожидал от себя, что так буду скучать.
– По чему больше всего?
– По театру, конечно, я же без него, как улитка без своего дома.
По метро нашему. Да по всему, даже по ночной пельменной, по дяде
Ваде Петушкову…
А это что у тебя такое? – Некрич кивнул на пачку бумаги.
– Все то же… Пытаюсь разлучить легенду и действительность…
– Бесполезно, зря стараешься. Обо мне?
– С чего ты взял?
– Да о чем тебе еще писать, если не обо мне?
– В самом деле…
– ' Правда о Некриче '? Ну-ну… Дай прочесть.
Я задумался, решая, стоит ли давать ему рукопись. Хозяин кафе делал Некричу знаки из-за стойки, что пора ему возвращаться к пианино – посетителей прибавилось.
– Хорошо, бери, только верни поскорее.
– Отлично! – Некрич взял пачку бумаги со стола и зажал ее под мышкой. – Ну мне пора снова за работу…
– Постой, Андрей, когда увидимся?
– Тсс!.. Я не Андрей, а Борис, ты что, забыл?.. Чиркин я, Борис
Чиркин. Здесь же через неделю. Все, ауфидерзейн.
Табурет у пианино показался ему низким, он повозился с ним, пытаясь поднять сиденье, и, не сумев этого сделать, положил на него мою толстую рукопись и уселся сверху. 'Живой, гад! ' – возникло во мне эхом прошлых мыслей. Некрич заиграл
'Подмосковные вечера ', десяток эмигрантов по разным углам кафе вяло захлопали.
Неделю спустя он выложил передо мной рукопись на стол в русском кафе.
– Ну как? – спросил я как можно безразличнее.
– Пиво мне возьмешь?
Я подозвал официанта и заказал ему пива.
– И орешки, не забудь про орешки.
– Хорошо. Еще порцию фисташек, пожалуйста.
Некрич бегло перелистал пухлую кипу бумаг, как работник крупного издательства, и у меня сразу возникло подозрение, что он ничего не читал.
– Ну что тебе сказать… – Он выдержал паузу, отхлебнул пива. -
Недурно. Местами даже очень недурно. Гораздо лучше, чем я ожидал. Нет, ей-богу, ты небесталанен! Твоя встреча с Ириной в битком набитом вагоне меня очень повеселила, и как Коля с Толей за мной в театре гонялись, ты неплохо описал. Октябрьские события тоже убедительно вышли…
– Твоя похвала – для меня высшая награда, – сказал я.
– Про твои шуры-муры с Ириной я, как ты понимаешь, догадывался, для меня это не было неожиданностью… Но вот почему ты не сказал мне тогда, что она не просто хочет покончить с собой, а при помощи газа? Я бы в жизни туда не сунулся!
– Что теперь говорить… кто ж мог знать?
– Да, говорить уже поздно… Все в прошлом. От целой жизни остались одни обугленные стены. Все это кончилось.
Некрич допил пиво и поставил стакан на рукопись, показывая этим, что ему все с ней ясно, открывать ее он больше не собирается – она тоже принадлежит к числу вещей, оставшихся для него в прошлом, в московской жизни.
– Но главное-то у тебя не получилось. А жаль…
– Что именно?
– Я,- просто ответил он. – Меня там нет. – Некрич кивнул головой на кипу бумаги. – Так, отдельные черты, кое-какие мои фразы, но в сумме я из этого не складываюсь, нет. Увы. Стать моим Эккерманом тебе
