собственная тоска по несбывшемуся или утраченному, и я наделяю ею первую встречную женщину, цветок, закат?.. Нет, все было не то! А печаль оставалась...
Потом мы заехали в правление местного совхоза; Юрий Андреевич зашел туда ненадолго, а когда поехали дальше, я спросил у него: почему у их поэтессы такое... - я не нашел более мягкого эквивалента слову 'изуродованное' - лицо?
- О, это целая история! - оживился он, отвлекаясь от своих мыслей. - И тянулась она много лет, на глазах у всего села, - продолжал он охотно. - Я ж хорошо знаю эту Ленку - моя дочь в одном классе с ней училась, вместе школу кончали. С ними учился один оболтус...
- Да уж, непременно оболтус! - влез в рассказ шофер. - Все у вас - одни оболтусы!
- А кто он, по-твоему? - вскинулся на него агроном. - Оболтус - у меня и слова другого нет!
- Человек как человек, - угрюмо пробормотал шофер.
- Хм, 'человек'! - усмехнулся недоверчиво Юрий Андреевич. - До человека еще дорасти надо. .. В общем, Олег его звали. А надо сказать, статный был парень, девичья погибель, и у Ленки с ним закрутился роман. Чуть ли не с восьмого класса. Черт их знает, что у них там было и чего не было... Известно, красота девок портит, головы кружит им самим сильнее, чем парням. Но Ленка - правильная была, 'ее уважали. Даже секретарем комсомольским избирали, не помню только: не то классным, не то школьным. Так, Генка? Ты ж тоже тогда учился?
- Школьным, - отозвался шофер.
- В общем, парочка - баран да ярочка... И на тебе, этот Олег - а он задиристый был! - подрался, прямо на выпускном вечере. Напились, как зюзики, и он там измутузил кого-то. И вот судьба потащила их с Ленкой в город, только врозь: ее, значит - в институт, а его - в каталажку... Переписывались они, она его ждала.
Тот отсидел года полтора, вернулся. Тут его - в армию. А в перерыве между отсидкой и армией они расписались: нынче же это у них, как у кроликов - быстро.
И вот он в армии, а она родила. Что делать? Отца нет, мать больная. Вернулась, пошла работать в лабораторию совхозную - все-таки два курса сельхозинститута. Он отслужил, приехал, стал шоферить.
- Трактористом, - поправил шофер.
- Верно, это потом он на шофера переучился. Второй ребенок появился... А он уже из заключения вернулся с червоточинкой: пил, дрался. Безобразно себя вел. В общем, влипла она с этим замужеством. А ведь отговаривали...
- Видно, настоящая любовь была? - предположил я.
- Да-а, все там было, - махнул рукой агроном. - И любовь, и жалость, наверное. И легкомыслие тоже - когда не думают, каково будет детям и детям детей на сто лет вперед... Ну так вот, а из армии он вообще садистом пришел.
Шофер, везший нас, как я заметил, по мере развития рассказа стал нервничать и злиться, а при слове 'садист' демонстративно фыркнул. Юрий Андреевич тоже заметил это - повернулся к нему и спросил в упор:
- Чего фыркаешь? Не так, что ли?
- Да нет, ничего, - отозвался тот, делая вид, что внимательно следит за дорогой, однако его выдал жест, которым он досадливо крутанул ручку радиоприемника, в котором негромкий бас исполнял 'На холмах Грузии...'
- Оставь ты его, пусть 'поет, - сказал агроном.
- Да ну, кота за хвост тянут! - раздраженно буркнул шофер и все крутил ручку, пока, наконец, не нашел, что хотел: под взвизги электронного аккорда разнузданный, сипловатый женский голос скорее выкрикивал, чем пел: 'Я тебя люблю! Я тебя люблю! Я тебя люблю! . .'
- Что, нравится? - насмешливо спросил агроном.
- Да! - демонстративно рявкнул шофер.
- Ну ладно... И вот, - продолжал свой неторопливый рассказ агроном, немного притерпевшись к музыке и оставив в покое шофера, - начал он ее избивать.
- За что? - не понял я.
- А ни за что, просто так. За то, наверное, что красивая, талантливая. Она у нас в активистках была. Пока он в армии, стала в самодеятельность от скуки ходить, в хоре пела, потом сама начала песни сочинять, на аккордеоне играть научилась. А он что - быдло, серость. Быстро ряху толстую наел, а умишка нет. Напьется с шоферами, придет домой - и колошматить ее.
- Ревновал?
- Не знаю. Поводов, насколько мне известно, она ему не давала. . . Причем бить ее, заметьте, старался по глазам, по бровям, по губам. Поколачивают у нас мужики баб - но чтобы так...
- А защитить, разумеется, некому?
- А кому это надо? Кто когда был на стороне женщины? И вообще, у нас тут все по старинному правилу: двое дерутся - третий не лезь.
- Но ведь не двое же дерутся - один?
- А кто знает, что у них там? Она и не жаловалась никогда: придет в понедельник и только лицо прячет. А уж если совсем плохо - несколько дней глаз не кажет. Все молчком. Гордость ли - или самолюбие?
- Почему ж не ушла?
- А куда? Село одно, не разминешься. Тебе сегодня, к примеру, ну никак неохота с человеком встречаться - так он тебе обязательно попадется... Это в городе у вас все проще, а село держит семейного человека крепко: дети, корова, поросенок, - все в голос ревут, все есть-пить просят, куда ж от них? Душа-то болит... Да уходила! Он похолостякует месяц, приедет подарков привезет, прощения попросит, а сердце отходчиво... Такая вот женщина! - как-то очень эмоционально закончил свой рассказ этот пожилой толстый человек, хлопнув по бедру ладонью, будто ставя жирную точку.
- Красивые у нее глаза, - сказал я. - Удивительного цвета!
- Ну что вы, 'глаза'! '- встрепенулся он. - Сейчас-то попритухли. Вот девичьи ее глаза - то были не глаза, а очи! Помните, у Тютчева, кажется? 'Я очи знал. О эти очи!..' По ним, видно, и бил - не давали покоя... Чье-то счастье прошло мимо, - и такой в интонации этого человека прозвучал сплав горечи и сострадания, что, казалось, он говорит о чем-то глубоко личном...
Пока тянулся этот наш разговор, разговор с умолчаниями, повторами, паузами, какие бывают дорогой - мы успели въехать еще в одно село. И опять Юрий Андреевич остановил шофера возле конторы, и опять ушел. Как только он исчез, шофер первым делом освобожденно вздохнул и переключил приемник, в котором бравурную эстраду давно уже сменила скрипка. Пошарил в эфире, поискал новую волну, и снова завопила визгливая певичка.
- Дед наш от Чайковского балдеет, мочи нет! - иронически усмехаясь, кивнул он в сторону ушедшего хозяина.
Поскольку Чайковского в его приемнике и близко не было, под ним явно подразумевалось все, что выпадало за рамки любезных ему звуков. А он между тем не спеша, беспрепятственно услаждая себя музыкой, закурил. Но глядя сзади на его неспокойно подрагивающие плечи, было понятно: что-то мешает ему расслабиться. И, действительно, затянувшись несколько раз, он запальчииво заговорил, не поворачивая головы, но обращаясь ко мне:
- Все это чухня! Олег - мужик что надо, трудяга, и эту свистульку бьет за дело!
Он же целый день за баранкой, дома двое пацанов, а ей, видишь ли, на аккордеоне, песни, видишь ли, петь надо, стихи сочинять. Это - семейная жизнь, что ли?
- Но почему ж она не может заниматься самодеятельностью? - пожал я плечами.
- Знаем, чем они там занимаются!.. Да ты посмотри, какая она: чуть что, сразу глазки строить, разговорчики всякие. Тьфу! - с величайшим презрением сплюнул он через открытую дверцу. - Пороть их надо, чтоб языками меньше трепали, больше дома сидели да делом занимались! Чего с ними чикаться, верно? Обнаглели!..
Ну какое, казалось бы, мне дело до его воззрений на женщин, и зачем бы мне связываться с ним? - но уж очень он меня достал этим 'верно': решил, видно, что раз я его сверстник, то и думать должен так же? - Нет, - сказал я, - неверно.
Зачем же бить-то? Красивая женщина - и изуродована!
