Петром Великим. После этого жизнь на острове протекала сравнительно спокойно, и даже революция семнадцатого года его не затронула, так как он оказался на территории Финляндии, и монастырь продолжал действовать, хотя о процветании говорить не приходилось.
Когда началась советско-финская война, монастырь пришел в окончательный упадок, а в 1944 году остров отошел к Советскому Союзу. Жизнь в монастыре чудом теплилась до 1956 года, пока в нем не осталось всего девять монахов. Иноки забрали с собой чудотворную Коневскую икону и под предводительством иеромонаха Дорофея переселились в Ново-Валаамский монастырь.
Монастырские постройки отдали под военно-морскую часть – спасибо, что не под овощехранилище или тюрьму, но после крушения Советского Союза все изменилось. Незадолго до этого события монастырь вернули Санкт-Петербургской епархии, и в 1991 году остров принял архимандрита Назария. Вскоре под полом нижнего храма обрели мощи Преподобного Арсения. Монастырская братия и по сей день остается немногочисленной, но возрождение прежнего иноческого быта началось.
Любое возрождение требует сил и средств. Монастырские власти всячески поощряют паломничество, но рады и туристам, к услугам которых был открыт неплохой гостиничный комплекс: две монастырские гостиницы. До Владимировской бухты гости добираются автобусами – либо своими средствами, а дальше переправляются на остров специальным катером...
Германская группа, собравшаяся посетить остров Коневец, в этом смысле ничем не выделялась из числа прочих посетителей.
Десять человек, записные любители русской экзотики. И все как один – убежденные борцы за экологию, но довольно цивилизованные и не склонные к агрессии и хулиганству. Так говорилось в оперативной сводке.
Сидя в кабине вертолета, Посейдон изучал список фигурантов, взятых спецслужбами под пристальное наблюдение.
Настораживал возраст приехавших: все, как на подбор, молодые и крепкие ребята. В их годы интерес к русской ортодоксии весьма похвален, но не вполне обычен. Две женщины, восемь мужчин.
Дитер Браун, Клаус Ваффензее, Эрих фон Кирстов, Хельга Лагенербе, Иоганн Данхофф, Рихард Кнопф, Ирма Золлингер, Норберт Ланг, Отто фон Кирхенау и Людвиг Маркс.
Три варианта.
Либо кто-то – как у Агаты Кристи.
Либо все – как у нее же.
Либо никто. Это уже постмодернизм.
Каретников склонялся к варианту номер один. Заслать сразу десяток диверсантов или хотя бы шпионов – дело опасное. Это, считай, целая армия. Чем больше такого рода залегендированных лиц, тем выше вероятность того, что кто-то проколется. И даже проколоться не обязательно: российские службы при сборе данных о всей компании наверняка зацепятся за что-то подозрительное. Больше оборотней – больше риска раскрытия. Ведь ни легенды, ни документы прикрытия не бывают идеальными – когда они слишком хороши, это тоже подозрительно.
В том, что группа подвергнется пристальной проверке, у гипотетических европейских боссов не должно было быть сомнений. Независимо от предмета их интереса они должны быть в курсе событий, разворачивающихся близ острова.
Более того – даже обычные туристические фирмы вполне могут быть осведомлены о повышенной активности в пункте назначения. В конце концов, это их обязанность – учитывать возможные неблагоприятные факторы.
В третий вариант тоже верилось слабо. Подозрения конторы, как правило, не бывают совершенно беспочвенными. Каретников и сам по себе предпочитал не верить в совпадения.
Хотя они случались.
И редко оказывались благоприятными. Посейдон очень не любил неучтенных случайностей.
Продолжая держать список в руках, он невидящим взглядом уставился на водную гладь, проплывавшую под брюхом вертолета.
Они опережают немцев на несколько часов. К моменту их прибытия «Сирены» уже расселятся в монастырской гостинице. Вертолет не должен вызвать у гостей особых подозрений – мало ли, какими соображениями руководятся русские, планируя реставрационные работы. Если в группе находятся враги, то их наверняка так или иначе уведомят и о появлении «Сирен» – навряд ли, конечно, осведомители будут знать, что это именно «Сирены», – и об избранном ими транспорте.
Стоя на берегу Владимировской бухты, благообразного вида немец по имени Эрих фон Кирстов следил в армейский бинокль за приближением специально отряженного военного катера.
Он усмехнулся:
– У русских все военизировано. Даже монастыри. Не удивлюсь, если нас встретит военный православный оркестр...
Данхофф не уловил иронии.
– Да, – кивнул он одобрительно. – Между прочим, это у них пошло от нас. У вас бинокль тоже не гражданский.
– Хотите сказать, что с царя Петра? Но он, насколько мне известно, предпочитал голландцев...
– Все равно это был порядок по сравнению с тем свинарником, что здесь творился, – возразил Данхофф. – А после Петра был Пауль...
– Павел, – поправил его Эрих. – Но Павел был не сразу, до него прошло почти целых сто лет...
– За эти сто лет Россия только пропитывалась немецким духом. Елизавета, Екатерина Великая...
– Особенно пригодился герр Бирон, – поддразнил Данхоффа тот.
Данхофф недоуменно вскинул брови. Он давал понять, что не настолько хорошо разбирался в российской истории, как могло показаться. Он утверждал, что посещает Россию не в первый раз, но знает ее, в основном, по глянцевым путеводителям и лекциям экскурсоводов, которые всегда записывал с великим старанием и даже высовывал при этом кончик языка.
Фон Кирстов опустил бинокль.
– Их нынешний президент продолжает традицию. Его называют немцем в Кремле. Но толку от этого что-то не видно.
– Разве? По-моему, так порядка стало больше. В самый последний раз, когда я здесь был...
– Вы смотрели по сторонам, пока мы ехали? – перебил его Эрих.
– Разумеется. Я по-прежнему угнетен увиденным, но вижу обнадеживающие ростки цивилизации...
Фон Кирстов внимательно смотрел на него. Замечание, не характерное для гринписовца. Гринписовцев не радуют достижения цивилизации. Они не обнадеживаются этими ростками, они их выпалывают. Он давно обратил внимание на туповатого Данхоффа, и тот чем дальше, тем больше делался для него непонятным.
– Где вы учились, Иоганн? – спросил он неожиданно.
Данхофф просветлел лицом.
– Я закончил Лейпцигский университет, пять лет тому назад.
– О! Альма матер Фехнера и Шеллинга!
– Как вы узнали? Действительно, я закончил философский факультет.
– Поздравляю. Философа видишь издалека.
Данхофф зарделся от удовольствия и скромно потупил глаза.
Эрих фон Кирстов вздохнул. Фехнер – да, он учился в Лейпцигском университете. Чего не скажешь о Шеллинге. Философ из Данхоффа был такой же, как из него самого – добрый христианин.
И конспиратор дерьмовый, не только философ. Переигрывает, прикидываясь провинциальным дурнем, поднахватавшимся знаний в большом городе. Что же это за птица?
– Позволю себе вас поправить, – смущенно произнес Данхофф. – Шеллинг учился в Тюбингенском университете. Он поступил туда, когда ему было всего пятнадцать лет.
«Я – добрый христианин», – подумал фон Кирстов.
– Ужасно, – сказал он с чувством. – Я-то по образованию медик, но все равно непростительно...
Их беседу прервала миловидная девушка – невысокая, курносая, с пышной гривой каштановых волос,
