частной собственности и огромные гонорары от своих книг завещал народу. Надо ли говорить, что после 1917 года никакой народ и гроша не увидел, все пропало в бездонной утробе советской власти.
В 1899 году выходит самый жуткий роман Толстого, который он писал 10 лет. Это было «Воскресение». Ужасная дидактика и неумеренное восхваление не только народников, которые просто паслись у него в Ясной Поляне, но и народовольцев, которые противились насилием не то что злу, но просто нормальной человеческой жизни. Среди них был и мой прадед Новодворский, уже там, в остроге, женившийся (а был он из богатой дворянской семьи) на крестьянке. Толстой прямо упоминает его. И возрожденный Нехлюдов пристроил свою жертву – Катюшу Маслову – к революционерам! Лучше уж было ей ни за что на каторге отсидеть, чем за террор на виселицу попасть, что ей новые друзья наверняка быстро устроили бы.
Может, Лев Николаевич бы и опомнился. Но бессмертная слава и всемирная известность не дали. Явились делегации, студенты и студентки, поклонники, ученики, истеричные дамочки и чахоточные нигилисты. Толстой стал модой. А в душах студентов он отлично ужился с Марксом. Оба были с бородой и оба проповедовали социализм. У нас же только взберись на скалу и скажи: «Птицы, покайтесь в своих грехах публично!» – и через неделю тебя уже туристам будут показывать.
Иногда Толстой понимал, что происходит что-то не то. Вот явился к нему американский корреспондент и спросил, все ли он в жизни совершил, как хотел. «Нет, – ответил Лев Николаевич, – теперь я знаю, что меня точно уже не повесят, а ведь это самая достойная смерть для мужчины, если не считать, конечно, сожжения на костре». Граф мечтал о самопожертвовании. А получилось только то, что он стал смешон.
Стремление стать, как Христос, привело к отлучению от Церкви. Со стороны Церкви это было глупо. 1901 год, не Средневековье, а Толстой был уже кумиром, да и жил праведно. Но и писатель не должен был подрывать устои института, который как-никак держал народ в узде. Ван Гог тоже когда-то надел мешковину, отдал все людям, а сам стал жить в хижине. Его лишили места проповедника. Евангелисты Бельгии тоже не стали терпеть юродства.
В минуты просветления Толстой писал маленькие шедевры. «Смерть Ивана Ильича» (1886) – тайна приготовления души к смерти. «Хаджи-Мурат» (1904) – самое яркое в истории описание несовместимости России и Кавказа, глупости Кавказской войны и неправоты Шамиля, помноженной на неправедность российских методов ведения этой войны, что не оставляло чеченцам, таким, как Хаджи-Мурат и его семья, шансов на достойную жизнь. Это очень страшная вещь. Народ, как поле ярких, колючих, грубых чертополохов, которые неуместны ни в букете, ни в вазе, которые трудно вырвать, все руки изранишь, которые надо просто оставить на месте и близко не подходить. Пусть варятся в собственном соку, ведь казаки совсем не беззащитны, они любому набегу дадут отпор. Потому что ничего с чертополохом сделать нельзя. Только уничтожить. А глядишь, и Дина какая-нибудь найдется, добрая душа («Кавказский пленник»), пожалеет бедного Жилина, черешен принесет, бежать поможет. Пусть живут все. Каждый по свою сторону Терека. Это главное в толстовском завещании.
Толстой попал в западню своей проповеди и своей популярности. Назад вернуться было нельзя. Сзади валом валили поклонники. Эх, им бы Высоцкого послушать: «А вы, задние, делай, как я: это значит, не надо за мной. Колея эта только моя, выбирайтесь своей колеей». Толстовство оказалось для Толстого самым жутким, самым непреодолимым видом рутины.
Когда он понял это в 82 года, он бежал. Бежал от себя и своих подражателей. Но куда было бежать? По всей стране висели его босые бородатые портреты, и студенты распевали и в 30-е, и в 40-е, и в 50—90-е, и сегодня поют: «Великий русский писатель Лев Николаевич Толстой ни мяса, ни рыбы не кушал, ходил всю дорогу босой. Жена его Софья Андревна ужасно любила поесть, она не ходила босая, хранила дворянскую честь».
Обэриуты постарались. Бежать было некуда. И все кончилось на жалком полустанке. Россия рыдала, мир скорбел, Синод и двор с монархом были холодны, как мороженое. И этим они окончательно порвали с интеллигенцией, столкнув ее в февраль 17-го года.
Оглушительная толстовская слава коснулась и Запада. Там же был свой Жан-Жак Руссо, вот так Толстого и классифицировали. Толстовство заслонило писателя Толстого и в России тоже. Возникли коммуны на Кавказе, в конце 20-х их разгонит советская власть. А Сталин пересажает толстовцев. За их добродетели и за то, что не тот портрет у них висел.
А дальше все пойдет как по маслу: земля – Божья, продавать ее нельзя. «Даже Толстой так учил!» «Зеркало русской революции», «глыба», «матерый человечище»… Толстого даже не попытаются читать. Его будут «проходить». Из него сделают орудие борьбы со старой Россией, где были имения, светское общество, графы, много еды и земли и право выбора. В России не только «никого нельзя будить». В России никого нельзя учить. А то «коготок увяз – всей птичке пропасть».
Альфред Кох
СУДЬБА ЧЕЛОВЕКА
Блажен, кто смолоду был молод,
Блажен, кто вовремя созрел,
Кто постепенно жизни холод
С летами вытерпеть умел;
Кто странным снам не предавался,
Кто черни светской не чуждался,
Кто в двадцать лет был франт иль хват,
А в тридцать выгодно женат;
Кто в пятьдесят освободился
От частных и других долгов,
Кто славы, денег и чинов
Спокойно в очередь добился,
О ком твердили целый век:
N. N. прекрасный человек.
Жил-был граф. Звали его Николай Толстой. Он родился в конце XVIII века в сердце России, недалеко от Москвы, по дороге на Смоленск. Имение его отца было не богатое, но и не бедное. Нормальное такое графское имение. Отец его уже давно не служил и выезжал в Москву только зимой, на балы. А все остальное время они торчали в деревне.
У Николая еще были младшая сестра Наташа и младший брат Петя. Так что Николай в семье был старшим, и соответственно ему после смерти отца доставались титул и имение, а младшенький должен был идти служить. Дети росли в деревне, как теперь модно говорить, на воздухе, на природе. В поместье была хорошая библиотека, и младшие зачитывались соответственно любовными и рыцарскими романами все больше на французском языке.
Николай был не такой романтичный, он любил охоту, с интересом помогал отцу в управлении имением, изучал крестьянский труд, поскольку понимал, что это все ему в жизни пригодится, не то что Пете, удел которого будет – до старости саблей махать.
Однако, то ли от скуки, то ли из представлений о долге дворянина, Николай не избежал военной службы и записался в гусары. Служба не тяготила его, сказался охотничий и крестьянский навык, от пуль он не бегал, но и на рожон не лез. Служил он под началом Дениса Давыдова, что само по себе является лучшей защитой от любых обвинений в трусости.
Так без особых проблем складывалась жизнь молодого графа. Он служил в престижных частях, был на хорошем счету, о женитьбе не думал, а после отставки его ждали имение и спокойная, достойная старость.
По всей видимости, Николай был действительно хорошим человеком. Скромным, надежным, честным. Он, кстати, очень серьезно относился к данной им присяге, к верности Отечеству, отцу с матерью, брату и сестре. У него было много друзей и добрых знакомых, и все неизменно хорошо отзывались о нем.
Пока Николай служил, прошла помолвка сестры Наташи с богатым молодым вдовцом – князем Андреем Волконским, сыном старого суворовского вояки, друга фельдмаршала Кутузова. Андрей был неплохой парень, но уж больно много про себя думал, без конца строил в голове планы, как он прославится на поле брани, как он поведет в бой батальоны, в пороховом дыму, под бой барабанов и т. д. Весь этот бонапартизм сидел у него в голове от умственности, плохих книжек и богатства, но он относился к этому очень серьезно и часто делился этими мыслями со своим близким товарищем, известным московским бездельником и
