Поэты и цари

году зрители закричали: «Автора, автора!» – большевики опомнились и запретили пьесу. К концу 20-х запретили вообще все. Еще в начале 80-х Гумилева отбирали на обысках.

Даже эпитафию себе Гумилев успел написать. Она в стихотворении «Орел». Этот орел залетел так высоко, к звездам, что «умер, задохнувшись от блаженства». «Он умер, да. Но он не мог упасть, войдя в круги планетного движенья. Бездонная внизу зияла пасть, но были слабы силы притяженья… Не раз в бездонность рушились миры, не раз труба Архангела трубила, но не была добычей для игры его великолепная могила».

СТИХИ НИКОЛАЯ ГУМИЛЕВА

Подборка Валерии Новодворской

ИЗ ЛОГОВАЗМИЕВА

Из логова змиева,
Из города Киева,
Я взял не жену, а колдунью.
А думал – забавницу,
Гадал – своенравницу,
Веселую птицу- певунью.

Покликаешь – морщится,
Обнимешь – топорщится,
А выйдет луна – затомится,
И смотрит, и стонет,
Как будто хоронит
Кого-то, – и хочет топиться.

Твержу ей: крещеному,
С тобой по-мудреному
Возиться теперь мне не впору;
Снеси-ка истому ты
В Днепровские омуты,
На грешную Лысую гору.

Молчит – только ежится,
И все ей неможется,
Мне жалко ее, виноватую,
Как птицу подбитую,
Березу подрытую
Над очастью, Богом заклятою.

ЖИРАФ

Сегодня, я вижу, особенно грустен твой взгляд,
И руки особенно тонки, колени обняв.
Послушай: далёко, далёко, на озере Чад
Изысканный бродит жираф.

Ему грациозная стройность и нега дана,
И шкуру его украшает волшебный узор,
С которым равняться осмелится только луна,
Дробясь и качаясь на влаге широких озер.

Вдали он подобен цветным парусам корабля,
И бег его плавен, как радостный птичий полет.
Я знаю, что много чудесного видит земля,
Когда на закате он прячется в мраморный грот.

Я знаю веселые сказки таинственных стран
Про черную деву, про страсть молодого вождя,
Но ты слишком долго вдыхала тяжелый туман,
Ты верить не хочешь во что-нибудь, кроме дождя.

И как я тебе расскажу про тропический сад,
Про стройные пальмы, про запах немыслимых трав…
Ты плачешь? Послушай… далёко, на озере Чад
Изысканный бродит жираф.

СОНЕТ

Как конквистадор в панцире железном,
Я вышел в путь и весело иду,
То отдыхая в радостном саду,
То наклоняясь к пропастям и безднам.

Порою в небе смутном и беззвездном
Растет туман… но я смеюсь и жду,
И верю, как всегда, в мою звезду,
Я, конквистадор в панцире железном.

И если в этом мире не дано
Нам расковать последнее звено,
Пусть смерть приходит, я зову любую!

Я с нею буду биться до конца
И, может быть, рукою мертвеца
Я лилию добуду голубую.

РЫДАТЬ НА РАЗДОЛИИ НИВ

Он жил долго и несчастливо, но умер он в тот день, когда написано было все. Выполнен был давний обет: «Пойду из столицы в Расею – рыдать на раздолии нив». Сегодня Бунина бы окрестили «писателем-деревенщиком». Куда до него им всем! Он изобразил на сером холсте неярких российских будней не Россию, парадную, затянутую в рюмочку, пахнущую балами и цыганами, в кружевах и шелках, в вышивках золотых соборных шпилей, но Расею: убогую, несчастную, в лаптях, голодную и тоскливую. Он сам очень хорошо знал, что такое голод и тоска. Он пришел из Cеребряного века, но к нему Cеребряный век повернулся своей медной стороной. Все мы родом из детства и очень сильно детерминированы сложностями и ухабами своего личного жизненного пути.

Иван Алексеевич Бунин родился в александровское благословенное время, в 1870 году, в едва оттаявшей от рабства стране, с которой слезала крепостная шкура. Но детство его было омрачено грозной тенью грядущей Катастрофы, будущей красной Смуты. Это будущее, на время (с помощью виселиц и тюрем) замороженное настоящим, пришло к нему в образе старшего брата Юлия, отсидевшего год в тюрьме народника-чернопередельца (спасибо еще, что не народовольца). Семья гения была старинной, дворянской, но обедневшей. Родился он то ли в маленьком имении Орловской губернии, то ли на большом хуторе со знакомым нам названием Бутырки. Но вообще-то живала семья и в Воронеже, глубокой, глухой провинции. Было ясно, что певца родовых дворянских усадеб, величавых, прекрасных, плывущих в своем особом измерении гордыми лебедями мимо голода, скотства и невежества, из Бунина не получится. Он таких и не видывал. И деревню он увидел даже ближе, чем лекарь Чехов. Все усадебки мелкопоместных дворян у Бунина, начиная со впавшего к XX веку в нищету Суходола, бедны, запущены, часто крыты соломой, а помещикам зачастую нечего есть и некуда пойти, потому что стыдно бывать в обществе.

У ребенка был хороший учитель, полуголодный, но знающий. Такие бедные студенты шли «на кондиции» учить детей за харчи и медные деньги. Н.О. Ромашков читал с барчуком и Гомера, и Байрона, и Китса, и Шелли. Ване захотелось переводить, а потом и писать самому. В 1886 году он заболел нервным расстройством, и родители, добрые, простые люди, взяли его из гимназии. Он так и не кончил курс и не пошел в университет. Семье это было не по средствам, а от честолюбия их успела отучить тяжелая жизнь. Ромашков дал Бунину хорошую базу, даже живопись преподавал, а потом, как в поэме Некрасова, появился в доме таинственный брат Юлий с портрета. Юлия все равно выслали в деревню Озерки, и он никуда выехать не мог. Четыре года он учил младшего братишку, прошел с ним весь гимназический курс, преподавал языки, философию, психологию, естественные науки. Но главным для братьев была литература. Для Юлия – хобби, для Вани – призвание. В 1889 году Бунину приходится «идти в люди». Он должен зарабатывать свой хлеб, и его разночинская бедность и скромное жалованье то корректора, то статистика, то библиотекаря, то мелкого газетного репортера придадут его творчеству неслыханную остроту, но не социального протеста (как через 10 лет подумает восторженный Горький, приветствовавший, как родного, любого нигилиста), а боли. Брат Юлий не смог сделать из своего младшенького социалиста. Иван Алексеевич окажется на всю жизнь яростным индивидуалистом, шарахающимся как от «родных коммун», так и от импортных фаланстеров. Он увидит горькую нужду, он опишет ее с потрясающей силой сострадания, но – никаких оргвыводов. Бунин будет зрячим и умным в отличие от глупых и слепых народников-социалистов. Поэтому он никогда не станет отвечать на вопросы: «Что делать?», «Кто виноват?» и «С чего начать?» Бунин поймет, один из немногих, что бедность лечат только время, эпоха и сами бедняки, а вопросы «Кто виноват?» и «С чего начать?» вообще в социальной сфере – табу. И так мечтавший о собственном гнезде Бунин все время в поисках заработка мотается по стране: то Орел, то Харьков, то Полтава, то Москва. Сначала он пишет стихи (в 1891 г. выходит первый сборник). Стихи профессиональны, но не для наших храмовых витражей. Так пишут многие в то время; мне удалось найти только два стихотворения, действительно замечательных. Незаурядные прозаики нередко начинают с заурядных стихов. Но этого сборника хватит, чтобы юный Бунин в 1894 году был обласкан Львом Толстым, а через год радушно встречен Чеховым. Великие классики не гнушались способной молодежи, пригревали ее, нередко помогали литературной халтурой, выручали деньгами. В русской литературе это станет традицией, хорошим тоном и стилем: молодое дарование робко протягивает рукопись мэтру, а мэтр наставляет и продвигает своего протеже. Так поступил Константин Симонов, открывший дверь в литературу очень по тем временам (70-е годы прошлого века) смелому и разоблачительному В. Кондратьеву. А сегодня Сергей Лукьяненко, уже маститый фантаст, благословил и довел до читателя Станислава Буркова с его «Волшебной мясорубкой». Так что Бунин попал в теплые дружеские объятия мэтров, и когда в 1895 году выходит знаменитый его рассказ «На край света», радуются все. Это очень тяжелый рассказ, хотя никаких драм в нем не происходит. Это бунинский личный шлях: рыдание. Будет в первые годы советской власти такой термин – «упаднический». Стихи, настроение, литература. С негативным подтекстом: пролетарии и «примкнувшие» должны были радоваться и веселиться. Улыбка типа «Гы-ы». Какая же печаль при советской власти? Тоска считалась «подрывным» чувством, за что и положили в 30-е под сукно вполне лояльного Есенина. Но если брать «упадническое» без негатива, то это как раз бунинское настроение. Когда хочется плакать и от красоты, и от уродства, и от сытых, и от голодных, и от успеха, и от нужды, и зимой, и весной, и летом. А осенью – и подавно. Ничего легкого, ничего безмятежного. И в каждой чаше млека и меда – цикута на дне.