Гумилев. Время ускоряется, его остается мало, цветы должны распуститься до страшной жатвы. 1889 год – Ахматова. 1890 год – Пастернак. 1891 год – Мандельштам, 1892 год – Цветаева. Великолепная шестерка, витражи Серебряного века. Почти в той же последовательности они и уйдут: в 1921 году – Блок и почти сразу – Гумилев, в 1938 году – Мандельштам, в 1941-м – Цветаева. Судьба убережет до 60-х, сэкономит только двоих: Ахматову, которую спасет долг материнства, и Пастернака, которого сохранит сталинский каприз: назначить одного классиком и оставить в живых, если будет сговорчив. Конечно, здесь подействует мировая слава. И поможет личный оптимизм. А непосредственной, чуткой, впитавшей весь ужас и всю боль эпохи певчей птичке было не жить. Мандельштам слишком сложен и слишком зол, он ранит, как осколки стекла, читать его больно и небезопасно. Он тянет за собой в бездну и рушит понятный и привычный мир, затрагивая тематически и Европу, ее коды, ее пространства. А рациональная Европа не любит хаоса и боли, и Пастернак с Ахматовой (красота и тихая грусть) были ей понятнее, чем акупунктурный стиль безумца и изгоя. Мандельштама она отвергла до наших времен, он даже плохо переведен. А советская интеллигенция была в ужасе от его участи и в раздражении от его высокомерной смелости и неуживчивости. Так Мандельштама обошла мирская слава, gloria mundi. Он стал кумиром диссидентов и антисоветчиков вместе со своим другом, абсолютно на него не похожим Гумилевым. Их поставили в пару: арест, тюрьма, застенок, казнь. Но если Гумилев – это чистая скандинавская традиция, то Мандельштам, который у меня всегда ассоциировался со смертельным и сладостным ароматом гиацинтов, – это, безусловно, судьба русского интеллигента, это эманация лучшей русской культуры, отягченной гениальностью. Немного еврейства: мысль, аналитика, жизнь человека Книги, обличение мирового Зла. Немного христианства: поиски Бога и смысла, терзание о Добре и Зле, гнев против тиранов, сострадание к жертвам. И еще западничество, нежная любовь к Европе. Вызов, подвиг, мука. Падение и смерть. И постоянное ощущение «зубной боли в сердце», терзания, неумение и нежелание радоваться жизни. Магический кристалл из собственных слез. Мандельштам – предводитель и вдохновитель всех русских интеллигентов. Мы все так же видим Власть, Россию, Смуту, сталинщину, фашизм, государство. Но только гений Мандельштама мог придать всему этому поистине космическую энергию и метафоричность. Поэт узников совести, изгоев, «врагов народа», поэт диссидентов был под стать Петербургу – вызывающе европейскому городу в сказочной полуазиатской, былинной России. Мандельштам был хрупким, нервным, бледным, несчастным и горестным от ума аристократом духа. Петербург – это тщетная мечта России о Европе. Это стон бедного Евгения, заглушенный тяжело-звонким скаканием Медного всадника. Юному Мандельштаму нужен был именно Петербург, и он в него попал.
Из Мандельштама мать сделала блистательного космополита с библейской безуминкой и русской сумасшедшинкой. Прекрасное знание английского, французского, немецкого, Тенишевское училище, где он обучался с 1900 по 1907 год. Училище считалось коммерческим, но коммерсантов из него не вышло. Поэт Мандельштам, писатель Вл. Набоков и известный филолог В. Жирмунский. Училище было очень европейским, либеральным, прогрессивным. Его посещал граф Витте, детишки ходили в гольфиках, коротких штанишках и немецких курточках. Англосаксонский подход был во всем. Лаборатории, физиология, последнее слово науки. Талантливый отрок без проблем получает диплом в мае 1907 года… и преподносит родителям сюрприз. 1905 год, восстание, горящий «Очаков», мятежный «Потемкин», виселицы и баррикады живо тронули поэтическое воображение будущего гения. Он стал левым, как и почти все его сверстники, как почти все художники и поэты, от Куприна до А. Грина и Л. Андреева. Но наш малютка бесполезными восторгами или стансами не ограничился. Он был совершенно безрассудным и отчаянным с младых ногтей и ничего не взвешивал и не мерил. Грин походил в эсерах, поагитировал, посидел в тюрьме. Другие и до этого, слава Богу, не дошли. Андреев и Куприн написали рассказы, Блок написал стихи. А юный Осип направился в Финляндию и стал проситься в боевую организацию эсеров! К счастью, эсеры все-таки не «Аль-Каиду» завели и детей не привлекали. Мандельштаму отказывают по малолетству. Родители в шоке, они срочно отправляют сына учиться за границу. В 1907–1908 годах Мандельштам слушает лекции на Faculte de lettrеs в Париже, в Сорбонне. А в 1909–1910 годах он занимается германской филологией в Гейдельберге. Заодно путешествует по Италии и Швейцарии. Его душу осеняет фаустианская готика, он жадно впитывает отголоски античности в Риме. Он не просто европеец в России, он миссионер от Европы, он ее привратник. Его палитра полна, остается писать полотна. Вот оно, здесь: 1910 год – первые пять стихотворений в журнале «Аполлон», песочнице всех российских поэтических дарований. К 1913 году Мандельштам уже наберет достаточно материала для первой книги стихов «Камень». А 1911 год станет вехой и водоразделом. Излечившийся от эсеровских бредней Осип поступит на историко-филологический факультет Петербургского университета, он алчет и жаждет знаний и не может насытиться. Он станет завсегдатаем «Башни» Вяч. Иванова и примкнет к акмеистам, еще в Париже подружившись с Н. Гумилевым, который сразу понял, какая прекрасная и пугающая сила таится в юноше. Тут же и с А. Ахматовой Николай Степанович его познакомит. А символист Брюсов будет благостно на них взирать. Мандельштам – единственный русский поэт, не знавший ученичества и юношеских стихов (у Блока их много, у Цветаевой – тоже, у Ахматовой – меньше, у Гумилева – мало. Но у Мандельштама их нет совсем!). Птицы учатся летать, но не учатся петь. Это дано им от природы. В 20 лет Мандельштам не только пишет как бог, но он еще и меняет судьбу и избирает веру. 14 мая 1911 года в Выборге, в методистской церкви, он принимает христианство. Мало верить, надо записаться добровольцем. Почему не католичество, а протестантизм он изберет? В нем нет смирения. В нем вызов Лютера и огонь гугенотов. Он все объяснит в стихотворении «Лютеранин» в 1913 году: «И думал я: витийствовать не надо. Мы не пророки, даже не предтечи, Не любим рая, не боимся ада и в полдень матовый горим, как свечи». Протестантизм – религия мыслящих людей двадцатого и последующих веков. Он, кстати, лучше всего ложится на философскую аскезу тайнописи мандельштамовского стиха. Ни пышности, ни восторга, ни иллюзий, ни молитвы.
Биение мысли и оглушительные образы. Не красота, нет! Для красоты мандельштамовские стихи слишком дисгармоничны и глубоки. Красота так не ранит. У Мандельштама вместо красоты – откровение.
1908 год. Ему 17 лет. «Сусальным золотом горят в лесах рождественские елки; в кустах игрушечные волки глазами страшными глядят. О, вещая моя печаль, о, тихая моя свобода и неживого небосвода всегда смеющийся хрусталь!»
А вот 1910 год. Поэту 19 лет. «Спокойно дышат моря груди, но как безумный, светел день, и пены бледная сирень в черно-лазоревом сосуде. Да обретут мои уста первоначальную немоту, как кристаллическую ноту, что от рождения чиста! Останься пеной, Афродита, и, слово, в музыку вернись, и, сердце, сердца устыдись, с первоосновой жизни слито!»
Ему 20 лет. 1911 год. «Быть может, я тебе не нужен, ночь; из пучины мировой, как раковина без жемчужин, я выброшен на берег твой. Ты равнодушно волны пенишь и несговорчиво поешь; но ты полюбишь, ты оценишь ненужной раковины ложь. Ты на песок с ней рядом ляжешь, оденешь ризою своей, ты неразрывно с нею свяжешь огромный колокол зыбей…»
А вот 1913 год, последний год старого мира. Поэту 22 года. Одной строфой он определяет суть Петербурга, Российской империи, авторитаризма и абсолютизма, одной строфой добивает государство, которое всегда претило поэтам. «А над Невой – посольства полумира, Адмиралтейство, солнце, тишина! И государства жесткая порфира, как власяница грубая, бедна». Все государства, как бабочки, нанизаны на булавку этого стиха!
И вот приходит 1914 год. Грозный мировой океан вздымает свои людские волны, и разбивается привычный порядок вещей, и из войны, как из ящика Пандоры, выходят итальянский фашизм, немецкий нацизм, Великая Смута и тоталитаризм России… Европейская война запечатлена Мандельштамом- баталистом, этим Вересаевым поэзии, в двух убийственно гениальных стихах: «Природа – тот же Рим, и, кажется, опять нам незачем богов напрасно беспокоить – есть внутренности жертв, чтоб о войне гадать, рабы, чтобы молчать, и камни, чтобы строить!» И в том же 1914-м: «Завоевателей исконная земля […] – Европа цезарей! С тех пор, как в Бонапарта гусиное перо направил Меттерних, – впервые за сто лет и на глазах моих меняется твоя таинственная карта!»
А маленькая вещая птичка, способная так петь, еще и пишет критические статьи. Мандельштам – мыслитель и аналитик, поэт-энциклопедист. Просто вместо скучных фолиантов он пишет пронзительные стихи, по тому в каждом стихотворении. Вот в 1915 году он вдохновенно солидаризуется с Чаадаевым. Но он же (о, певчая логика!) в декабре 1914 года отправляется в прифронтовую Варшаву, где хочет вступить в войска санитаром. Его не возьмут, уж очень гениальный поэт худ и хил, а санитар должен «пахать».
