Поэты и цари

реет Максим Горький в сапогах, в косоворотке.

То крылом Москвы касаясь, то стрелой взмывая к Капри, он кричит, и Ленин слышит: «Резать, всех поставить к стенке!»

В этом крике – жажда власти! Дурь расейскую родную и уверенность и глупость слышит Ленин в этом крике.

Работяги тяжко стонут, – стонут, мечутся в России и куда-нибудь в глубинку спрятаться уже готовы.

И крестьяне тоже стонут, – им, крестьянам, недоступно наслаждение убийством, треск «максима» их пугает.

Умный купчик быстро прячет все, что нажито – в офшорах… Только глупый Максим Горький реет смело и свободно над трясущейся Россией!

Все мрачней и хуже дело обстоит в стране несчастной, и поют ей отходную те, кто что-то понимает.

Вот финал. Весной, в апреле, приезжает в Питер Ленин. Вот охватывает Ленин стаи упырей и воров и бросает их с размаху в дикой злобе на Россию, разбивая в пыль и брызги жизнь привычную, простую.

С криком реет Максим Горький, черной молнии подобный, ни хера не понимая, что Россия умирает.

Вот он носится, как демон, – дурачок в косоворотке, – и смеется и рыдает… Все к тому, что Горький спятил.

В этом крике и рыданьях все давно усталость слышат, и Максимка сам не верит, что не скроют тучи солнца, знает, что большевики надолго.

Ветер воет… Гром грохочет…

Синим пламенем сгорают золотые грезы детства. Все мечты о лучшей доле, о свободе тихо гаснут. Как кладбищенские духи, вьются в голове надежды, исчезая, растворяясь в мутной пелене навеки.

Крови! Сколько будет крови!

Это старый Максим Горький тихо думает в постели и жалеет, что однажды гордо реял, как придурок. Спи спокойно, старый дурень.

Вот такие вот дела… Сравните, кстати, с оригинальным текстом:

Над седой равниной моря ветер тучи собирает. Между тучами и морем гордо реет Буревестник, черной молнии подобный.

То крылом волны касаясь, то стрелой взмывая к тучам, он кричит, и – тучи слышат радость в смелом крике птицы.

В этом крике – жажда бури! Силу гнева, пламя страсти и уверенность в победе слышат тучи в этом крике.

Чайки стонут перед бурей, – стонут, мечутся над морем и на дно его готовы спрятать ужас свой пред бурей.

И гагары тоже стонут, – им, гагарам, недоступно наслажденье битвой жизни: гром ударов их пугает.

Глупый п?нгвин робко прячет тело жирное в утесах… Только гордый Буревестник реет смело и свободно над седым от пены морем!

Все мрачней и ниже тучи опускаются над морем, и поют, и рвутся волны к высоте навстречу грому.

Гром грохочет. В пене гнева стонут волны, с ветром споря. Вот охватывает ветер стаи волн объятьем крепким и бросает их с размаху в дикой злобе на утесы, разбивая в пыль и брызги изумрудные громады.

Буревестник с криком реет, черной молнии подобный, как стрела пронзает тучи, пену волн крылом срывает.

Вот он носится, как демон, – гордый, черный демон бури, – и смеется, и рыдает… Он над тучами смеется, он от радости рыдает!

В гневе грома, – чуткий демон, – он давно усталость слышит, он уверен, что не скроют тучи солнца, – нет, не скроют!

Ветер воет… Гром грохочет…

Синим пламенем пылают стаи туч над бездной моря. Море ловит стрелы молний и в своей пучине гасит. Точно огненные змеи, вьются в море, исчезая, отраженья этих молний.

– Буря! Скоро грянет буря!

Это смелый Буревестник гордо реет между молний над ревущим гневно морем; то кричит пророк победы:

– Пусть сильнее грянет буря!..

Налицо призыв к свержению существующего строя. Ай, да ну его к черту, этого Максима Горького. «Грустно, девушки», – говорил Остап Бендер.

ЗОЛОТАЯ ПОРОДА СЕРЕБРЯНОГО ВЕКА

Портик Лескова, немножко слишком правильного в своем классицизме; мрамор Гарина- Михайловского; неумелая, но сильная дидактика Помяловского; цыганский мистицизм Лажечникова; скульптурные группы Брюсова, которым, однако, не хватает жизни и души, – мы здесь не сможем перебрать все и остановиться перед всеми. Это наш музей, наш спецхран, наша сокровищница, но читателю где-то придется побродить и одному. Я не смогу ему сопутствовать, ибо, отдавая должное всему, люблю (и могу оживить) далеко не все. Наши сокровища неисчислимы, бессмертны, неиссякаемы, но до сих пор мы едва успевали наклониться над крупными алмазами, лалами, перлами в этой пещере Аладдина, которая зовется российской словесностью. Абсолютно новый минерал или новый архитектурный стиль, драгоценные камни, крупные, как фрукты, и гигантские золотые самородки – вот чем мы занимались до сих пор. Но наша словесность – Эльдорадо, прииск, и хочется показать не только самородки, но и золотоносную породу; вы должны увидеть, как авторы-старатели усердно моют золото – золото конца Серебряного века и золото начала Железного века.

Самый типичный поэт конца Времен и самый необычный поэт начала Эпохи, про которую сказано: «Времени больше не будет». Антиподы – даже не враги. Константин Бальмонт и Велимир Хлебников. Вы, уже приученные к алмазам величиной с отель «Ритц», вероятно, ощутите разочарование. Нам ли смотреть под ноги и мыть золотишко, когда наш Храм сияет такими солнцами драгоценных камней! А вы не пренебрегайте. Без породы не было бы и самородков.

Константин Бальмонт родился в июне 1867 года в дедовской деревеньке Владимирской губернии. Дворянин, из екатерининских лейб-гвардейцев. Поначалу фамилия была Баламут (уж точно к его стихам, омуту, чертям, тайнам), потом разрешили переделать. Отец – председатель земской управы в Шуе. Мать – потомственная интеллигентка, урожденная Лебедева. Вы только посмотрите на это гордое и отрешенное лицо! Портрет Валентина Серова, 1905 год. Усики, дворянская бородка, просторный лоб, туманный взор, взбитый кок, сюртук и белоснежные воротнички. Не от мира сего. Поэт. А вот и доказательства: писать начал в девять лет (хоть и ерунду), а из шуйской гимназии его исключили за принадлежность к нелегальному кружку.

Поэт всегда немножко декабрист. (И Кюхля, и Рылеев были поэтами, хотя писали ужасно, стыдно цитировать.) Да еще присчитайте ему по материнской линии происхождение от татарского князя «Белый лебедь Золотой Орды».) Неплохо, да? Отец охотился и служил, мать пела, музицировала и давала журфиксы.

В шуйской гимназии поэт учился в 1876–1884 годах. А когда его выгнали за модную крамолу, родители пристроили во владимирскую гимназию. Ее удалось окончить в 1886 году. Зачем-то поэта понесло на юридический факультет Московского университета, но и оттуда его выгонят за студенческие волнения, под негласный надзор полиции. В 1888 году он опять в университете, но бросает сам. Студенческие волнения – вот главные его познания в правовых вопросах. И в Демидовском юридическом лицее ему не повезло, уже