монархи и прусские короли сроду не занимались: поиском смысла жизни. Видимо, русская почва уже во втором поколении (после позитивной и рациональной Екатерины Великой, совершенно чуждой рефлексии) заразила их не только самодержавным вирусом (что еще можно было понять при таких-то подданных, которые то кланялись в ножки, то просто в ножки монарху валились). Но ведь их посетила еще и другая наша зараза: мировая тоска, печаль, охота решать мировые вопросы. Это, кстати, ордынская традиция – решать мировые вопросы на чужих территориях. Откуда бы это у немецкой династии? Это не кровь, господа, это почва, а еще все над почвенниками смеялись.
Трудно найти источник компьютерного вируса, потому что слишком велика Сеть. Так и с рефлексией, настигшей в России «правительствующих» немцев. Не всех, конечно. У Николая I и Александра III никакой склонности к мировой печали не обнаружилось. А вот характер и поступки Павла I, которые объясняют чем угодно, кроме благоприобретенного идеализма, продиктованы были именно этими нетипичными для кесарей настроениями. А так странности Павла объясняют обычно по Фрейду: мать убила отца и отняла у сына престол. Здесь Павел выходит сплошным Гамлетом, только призрака не хватает, да и граф Пален за Горация не сойдет. Но русская история – это не только Шекспир, где все отступления от Великой хартии вольностей и трезвой и человечной английской традиции обязательно купируются каким-нибудь высоким лицом «в законе», обеспечивающим и возвещающим торжество добродетели. В «Гамлете» это Фортинбрас, в «Ромео и Джульетте» – князь, в «Макбете» злодея карает целая армия в виде Бирнанского леса, на Ричарда III тоже находится управа: будущий король, оплот униженных и оскорбленных, прибежище эмигрантов и диссидентов, наступающий с континента. Та же песня в «Короле Лире». Престол Лиру хочет вернуть муж Корделии, французский король. У Шекспира Зло торжествует временно, как пособие для горького урока и назидания. А потом драматург (и английская история) аккуратно берут это Зло двумя пальцами и сажают в банку до следующей пьесы.
В российской истории все не так. В нее намешаны и Салтыков-Щедрин, и Кафка, и Ионеско, и Чехов, и Достоевский. Так что Павел I – герой не Эсхила, хотя у него с Орестом много общего: и у него мать убила отца. Правда, у Екатерины был хороший вкус, и она Орловых на трон не посадила – в отличие от Клитемнестры, разделившей царскую власть с Эгисфом.
Павел I – герой не столько истории, сколько литературы. И уж конечно, это персонаж из Гоголя: какая- то помесь Манилова и Ноздрева, романтика и хама с сильным добавлением «Записок сумасшедшего». Римский император Калигула был очень на Павла похож: его тоже швыряло от великодушия самого чрезмерного до дикого насилия и извращенного злодейства.
Современникам лихо досталось от Павла, и эту его двойственность они и не заметили. А она была. Стабильный державник, император, душитель вольности, держиморда не стал бы встречаться с Костюшко, обреченным на пожизненную крепость, и тем более освобождать его. Но Павел, командор Мальтийского ордена, просто влюбился в храбрых, мятежных и несгибаемых поляков, готовых умереть за вольность. И не только пожалел Костюшко, но и приказал вернуть польским магнатам все земли, занятые российскими землевладельцами-колонизаторами, за что его российские лендлорды дружно и возненавидели.
У своих собственных подданных, кстати, Павел ценил гражданское мужество и нонконформизм гораздо меньше. В порыве великодушия он запретил занимать крестьян на барщине более трех дней в неделю. Что опять-таки лендлордовской любви ему не прибавило. При этом он закрыл границы, независимые типографии, сделал россиян опять «невыездными» и гонялся за там– и самиздатом. Российских подданных он отгонял от Европы хворостиной, а сам пытался стать пруссаком, замучив армию и доведя до отставки Суворова муштрой, плацпарадами и последними немецкими модами на мундиры, в которых и воевать-то было толком нельзя. При этом он только и думал, что о «военке» и «оборонке». Однако не в смысле охраны и защиты рубежей Отечества или других каких-нибудь полезных начинаний.
Влюбившись не путем в Бонапарта, Первого консула, за обещание восстановить монархию и более того – за то, что он был экстравагантен, оригинален и ни на кого из скучных монархов Европы не похож, Павел из-за отказа англичан убраться с Мальты (России было все равно, но мальтийский командор обиделся) поссорился с «проклятым Питтом» и попал в орбиту наполеоновских блистательных чудачеств (которые перетряхнули всю Европу, сделали Францию империей, а потом натравили на нее всех «пострадавших» от наполеоновских подвигов). Павел развешал всюду портреты Бонапарта и поощрял его в авантюрах.
Это, кстати, привело к обеим мировым войнам. Состоявшая под гласным надзором «мировой полиции» Священного союза и его преемников (в частности, Николая I), ощипанная территориально и униженная Франция вырастила неудачный клон Наполеона, его карикатурного племянника Наполеона III, влезшего ради реванша во Франко-прусскую войну, где этого горе-подражателя непутевому, но великому дяде преспокойно разгромили вместе со всей французской армией. После чего Франция, потеряв надежду на Эльзас, Лотарингию и границу по Рейну, думала только о том, чтобы расквитаться с Германией. Вот тайный двигатель Антанты и Первой мировой, куда мы, конечно, полезли, как лезли всюду таскать чужие каштаны из чужих костров, и потеряли все, в том числе и честь, а последствия 1917 года хлебаем до сих пор и не расхлебаем, может, никогда.
Германию страны Антанты (минус Россия) зажали так, что пробудили нацизм, и весь мир умылся кровью и увидел газовые камеры и крематории, и уж конечно, Россия поимела свою долю неприятностей: как всегда, больше всех. Вот к чему привели мир и Францию блестящие подвиги Наполеона Бонапарта.
Я не могу здесь разделить восхищение благополучных французов. Уже давно Европа объединилась, уже давно залечены ее раны, и она все богаче, все свободнее, все наряднее. И дай ей Бог счастья. А мы все хлебаем эти последствия. Хлебаем и хлебаем, захлебываемся и снова хлебаем, и чаша не выпита до дна. Поэтому лучше бы Павел I не искал смысла жизни.
Он правил, как в романе, он будто снимал фильм. Особенно хороша была их с Наполеоном идея насчет индийского похода. Ведь Жириновский был не первым охотником помыть сапоги в Индийском океане. Маниакальная ненависть Наполеона к Англии (он ее, по-моему, ненавидел, как герой и романтик только может ненавидеть обывателей: трезвых, практичных и осторожных) привела к идее похода на Евфрат и дальше. Выйти через Персию к Индии и создать угрозу для английского там присутствия – на эту приманку романтичный Павел клюнул и стал этот бред внедрять. Казаки успели добраться до Турции, только деньги этому десанту на продовольствие выдать забыли. А тут Павел «умер». И новая эпопея а-ля Александр Македонский не состоялась.
В России же у Павла был сплошной произвол и никакой логики. Только маньяк мог запретить звать коз Машками из-за жены, Марии Федоровны. Как это смотрелось, восстановил К. Симонов: «Санкт- петербургской ночью серой, пугая сторожей ночных, осатанелые курьеры несутся на перекладных. Их возвращают с полдороги, переправляют имена: снять ордена, упечь в остроги. Вернуть. Простить. Дать ордена». В опалу, крепость и ссылку отправляют пачками. Царь искал врагов даже в своей семье, подозревая в заговоре родного сына Александра и вечными угрозами «посадить» действительно сделав его заговорщиком.
Семеновцы и преображенцы еще не забыли свои навыки, а здесь образованные дворяне, отучившиеся от страха, почувствовали, что прийти могут за каждым. Возник всеобщий заговор; из ситуации не было гражданского «оранжевого» выхода.
Альтернатива была такая: произвол, беспредел, деспотизм – не функциональный, а припадочный. Или убийство. Цареубийство. Мужеубийство Россия освоила, сыноубийство при Петре – тоже. Теперь дошло до отцеубийства. Александр знал. Мария Федоровна, его мать, знала. Гвардия знала. Иностранные посланники знали (догадывались). В конечном итоге знали все.
И конечно, знал Он. А Галилеянин не любит убийств, даже в пределах необходимой самообороны. У Пушкина это очень точно передано: «О стыд! О ужас наших дней! Как звери, вторглись янычары. Падут бесславные удары, погиб увенчанный злодей…» Победителей здесь не было. XIX век – это поздновато для того, чтобы жить по Шекспиру, но без шекспировской благополучной развязки. Павел I предвосхитил Достоевского. Его «надрывы» довели династию и страну до большой беды.
Уродство и невменяемость русской истории стали очевидны всем, даже Турции. Безжалостный Салтыков-Щедрин осмеял всех царей, кроме Александра II. А для Александра I он нашел особую главу и имя «Грустилов». Хотя этот меланхолик, мечтатель, искатель смыслов, любимый и либерально воспитанный бабушкин внук, ученик Лагарпа, мечтавший отказаться от престола и удалиться в швейцарский кантон, наломал очень много дров и оказался на редкость бесплоден в деле российских реформ. Он только вернул екатерининские наработки (обещал же, что все будет «как при бабушке»). Но как «при бабушке» не было
