оттуда семьи Лота.
Сначала все идет прекрасно. Я удачно улавливаю подсказываемые мне слова до… до этой злосчастной истории с Лотовой женою. Устал ли мой благодетель, или мой слух изменил мне, но вместо передаваемого мне шепотом: «И когда жена Лота оглянулась вопреки предсказанию Господа, то превратилась в столб».
— И когда жена Лота оглянулась вопреки приказанию Господа, — повторяю я под диктовку, — то превратилась в…
Но во что превратилась эта злосчастная жена, решительно не могу понять… Не слышу.
— В столб! В столб! — усиленно суфлирует мой благодетель Этьен.
— В столб, в столб! — шипят как змеи со всех сторон Лили, Ани и Вадя.
Не понимаю… Решительно не могу понять… А пауза все длится… длится… Больно наступаю на ногу Этьена…
— Что ж ты молчишь, мол, говори!
— В столб, — вскрикивает чуть не в голос мальчик. «Ага, наконец-то услышала! Слава Богу!»
— В дога! — говорю я, торжествуя от возможности пресечь, наконец, эту несносную паузу.
— Что-о-о-о? — На лице батюшки выражается самый неподдельный ужас. — Что ж это такое?
Чувствую, что соврала… И соврала скандально. Но уж раз что свершилось, того вернуть нельзя.
Развязностью еще, пожалуй, можно поправить дело.
— В дога… В такую собаку, батюшка, — говорю совсем просто, поднимая на него невинные глаза.
О, это уже слишком!
Ани дрожит от смеха, но остальные молчат, притихли… Батюшка добрый-предобрый, но ведь и у самого доброго человека в мире может лопнуть терпение, в конце концов.
— Ступайте вон из классной, Люся, и скажите Гликерии Николаевне, что я очень недоволен вами, — строго говорит отец Герасим, глядя мне прямо в глаза.
Встаю, как к смерти приговоренная, и направляюсь к двери.
А в соседней комнате уже ждет новая неприятность. Мисс Гаррисон, моя Ганя и madame Клео стоят в буфетной, прилегающей к классной комнате, и о чем-то совещаются.
А на круглом столе перед ними лежит целая груда сосисок, на полу же — огромный ящик с бутылками вина.
Я не успеваю перешагнуть порога комнаты, как на пороге противоположной двери появляется Антон.
— Мисс Гаррисон, подводы с дровами с лесной биржи приехали. Вот тут по счету просят сорок рублей заплатить.
— О!
Стою красная, уничтоженная, с опущенными глазами… И уже недавняя забавная проделка не кажется больше забавной и смешной. Мисс Гаррисон оборачивается ко мне, смотрит на меня пронизывающим душу оком и сразу понимает все.
— Люся, это твои проделки, говори? — по-видимому, спокойно спрашивает она, в то время, как глаза ее так и колют меня словно иглы. Как тут сказать неправду?… Как соврать?
Опускаю взор еще ниже и отвечаю: «Да».
— Прекрасно. Мисс Гликерия, вы слышите? Моя милая Ганя с тоскою поднимает на меня укоряющий взор.
— Не может быть, Люся, — шепчет она, совсем подавленная.
— Однако это так, — усмехается Мисс Гаррисон, торжествуя, — а сейчас, зачем ты здесь? — уже совсем сурово обращается она ко мне.
— Меня отец Герасим из классной выгнал!
— Боже мой! — срывается с неподдельным отчаяньем с губ Гани. — Боже мой, Люся, что случилось с тобою?
— Какой стыд! — вставляет, в свою очередь, madame Клео по-французски.
Мисс Гаррисон с видом разгневанной богини кладет мне руку на плечо, и строгие глаза ее еще глубже впиваются мне в душу.
— Скажи, эта шалость пришла тебе в голову одной? — спрашивает она.
— Одной.
— И никто не был свидетелем твоей проделки у телефона?
— Никто, — отвечаю я, не сморгнув, чтобы не подвести двух других виновных.
— Ступай в карцер. Ты испорченная, скверная девочка и портишь своих сверстников и сверстниц, — презрительно бросает мне вслед старуха. Потом, не дожидаясь, когда моя пристыженная особа исчезнет за порогом, сдержанно, но сурово обращается в пространной речи к Гане на тему о том, что русские педагогички не умеют воспитывать детей; что одни только англичанки должны браться за это дело; что они одни только специализировались на этом деле.
Окончания ее речи я не слышу. Антон идет впереди меня с ключом в руке и что-то шамкает беззубым ртом по дороге. Но я плохо понимаю, что он говорит.
В душе моей, как это ни странно, смутная радость. Мне приятно сознание того, что я пострадаю одна за всех. Ведь участвовали в проделке и Ани, и Лили, и Вадя, ведь все мы четверо, были у телефона и действовали сообща, а отвечаю, между тем, я одна. Эта несправедливость, оказанная самой судьбою, как будто дает мне некоторое сознание удовлетворенности. Так приятно иногда пострадать невинно за других!
Я увлекаюсь в моих мечтах до того, что мне самой моя вина уже не кажется виною… Чувствую себя невинно осужденной. Чувствую себя мученицей.
— Антон, — обращаюсь я к старому слуге немного аффектированным тоном, — передайте моим друзьям привет от Люси.
— Ладно, ладно, — шамкает слуга, — посидите да подумайте лучше, хорошо ль поступлено… Да и кто за припасы платить будет. По-настоящему папеньке бы вашему счет послать, да вот наша мисса (вся прислуга в графском доме иначе, как «наша мисса», старуху гувернантку не называет) — наша мисса приказали назад отослать… Папеньку вашего жалеют.
Не знаю, почему-то, но от этих простых слов мне делается стыднее нежели, от выговора строгой мисс Гаррисон. И вмиг я снова кажусь себе преступницей, настоящей преступницей, заслуживающей самой строгой кары. Между тем, щелкает ключ в замке, и я вхожу в карцер. Это — небольшая полутемная комната, где стоят шкафы, с гардеробом, но имеющая и другое назначение: сюда сажают нас за особенные, выдающиеся из ряда вон проступки. Шкафная так и известна нам под названием карцера.
Сижу, гляжу в окно, выходящее на задний двор, и вижу: сначала мальчика из колбасной, уносящего весь запас сосисок с заднего крыльца, потом посланного из винной лавки, наконец, уезжающие со двора возы с дровами. Смотрю, и проделка моя не кажется мне уже больше забавной или смешной. Думаю о том, что о ней узнает папа, бабушка, все домашние, и сердце сверлит тоска.
Она сверлит меня еще и тогда, когда, отбыв наказание, сижу за общим завтраком в столовой и давлюсь горячей котлетой. Положительно не могу есть. Тоска грызет.
На прогулке молчу. Ани подбегает ко мне и спрашивает со смехом:
— А ты видела из окон дрова?
— Убирайся! — говорю я ей грубо, чувствуя непонятную ненависть к ее красивому личики и к золотым волосам.
— Мужичка! — презрительно пожимая плечиками, бросает она и отходит, не удостаивая меня даже взглядом. Лили и Вадя имеют сконфуженный вид и даже сторонятся меня как будто.
— Нам запрещено играть с тобою, Люся: мисс Гаррисон говорит, что ты нас пор тишь, — шепчет мне мимоходом Этьен. — Ни это ничего, это только сегодня… Нынче же буду просить ее простить тебя, хорошо?
О, милый мальчик! Я готова была расцеловать его в эту минуту. Он так искренно, так хорошо пожалел меня.
Гани не было ни на завтраке ни на прогулке. Она ушла в город по поручению мисс Гаррисон. Мне
