современности, на такой показ этих сторон, при котором у читателя складывалось бы ощущение жизни тяжелой, бессмысленной, бесперспективной.
К началу 1900 года у Чехова расширяется круг знакомства с писателями: Л. Толстой, М. Горький, А. Эртель, В. Вересаев, Н. Гарин, С. Елпатьевский. И. Бунин. А. Куприн, и др., в общении с которыми и в беседах на вопросы, связанные с литературой, Чехов проверяет и углубляет свои позиции, как писателя- общественника и как профессионального литератора.
Чехов создал оригинальные драматические формы. По идейной направленности его драма —
В дореволюционной России сценическим истолкователем образов чеховской драматургии был преимущественно Московский Художественный театр. Лишь этому, наиболее культурному передовому театру недавнего прошлого, удалось всей своей сценической системой осуществить полностью эстетические принципы пьес Чехова. Для наших дней пьесы Чехова являются правдивыми памятниками дореволюционного прошлого, историческими документами о тяжелых годах русской жизни, искренним свидетельством чуткого современника о людях, которые по словам Астрова в «Дяде Ване», «прожили свои жизни так глупо и так безвкусно и не нашли средства, как быть счастливыми», — об их тусклой жизни и об их горячих надеждах на лучшую жизнь для будущих людей.
Одновременно с ростом литературного мастерства Чехова меняются и его общественные вкусы: отходя постепенно от сотрудничества в консервативном «Новом времени», Чехов переходит в начале 90-х годов к работе в либеральной газете «Русские ведомости» и окончательно прикрепляется к «Русской мысли», до этого оцениваемой им крайне отрицательно. В последние годы печатается в массовых журналах «Нива» и «Журнал для всех». В 1900 году при большом посредничестве М. Горького стал печататься в марксистском журнале «Жизнь».
На протяжении всей своей жизни Чехов участвовал в активной общественной работе; общественные вопросы дня были постоянно в поле его внимания. В первые годы своей литературно-общественной работы Чехов, подобно многим представителям мелкобуржуазной интеллигенции 80-х годов, растерявшейся перед правительственной реакцией, утверждал, что «революции в России никогда не будет» (1888 г.), что «политики у нас нет, в революцию мы не верим» (1892 г.) и всю свою энергию, весь свой общественный темперамент Чехов вкладывал в делание «малых дел» культуры. Но уже с конца 90-х годов, под очевидным влиянием роста капитализма и революционного рабочего движения, Чехов говорит о том, что в России «скоро будет конституция, без конституции уж больше нельзя». Совсем реформистски звучали и такие слова Чехова 1899 г. по поводу студенческих беспорядков: «Дайте свободу печати в свободу совести, и тогда наступит вожделенное спокойствие, которое, правда, продолжалось бы не особенно долго, но на наш век хватило бы».
В ткань художественных произведений писателя последних лет вставлены и более радикальные социальные требования, вроде «Главное — перевернуть жизнь, а все Остальное не нужно». («Невеста» — 1903 г.) или: «Пришло время, надвигается на всех нас громада, готовится здоровая, сильная буря, которая идет уже близко и скоро сдует с нашего общества лень, равнодушие, предубеждение к труду, гнилую скуку. Я буду работать, а через какие-нибудь 25–30 лет работать будет уже каждый человек. Каждый» (слова Тузенбаха в «Трех сестрах» — 1901 год).
Наличие этих высказывании говорит о том, что Чехов был не только либеральным культурником, умеренным прогрессистом, но что идеологические воззрения Чехова последних лет характеризуются тем «бессознательным смешением демократических и примитивно-социалистических идей», которое Ленин наблюдал в предреволюционные годы у разночинной интеллигенции с «совершенно неустановившимся миросозерцанием», (см. его статью «Задачи революционной молодежи» 1903 г.).
О. Л. КНИППЕР-ЧЕХОВА[2] «ПОСЛЕДНИЕ ГОДЫ»
Чехов последних шести лет — таким я знала его: Чехова, слабеющего физически и крепкого духовно. — Чехова, как-то необыкновенно просто, мудро и красиво относившегося к разрушению своего тела из-за того, что «бес вложил в меня бацилл».
Впечатление этих шести лет Чехова — какого-то беспокойства, метания, — точно чайка над океаном, не знающая куда присесть: смерть отца, продажа Мелихова, продажа своих произведений Марксу, покупка земли под Ялтой, устройство дома и сада, и в то же время сильное тяготение к Москве, к новому, свежему, театральному делу; метание между Москвой и Ялтой, которая казалась уже тюрьмой; женитьба, поиски клочка земли недалеко от трогательно любимой Москвы и уже почти осуществление мечты, — ему разрешено было врачами провести зиму в Средней России, — мечты о поездке по северным рекам, в Соловки, в Швецию и Норвегию, в Швейцарию, и мечта последняя и самая сильная, уже в Шварцвальде, в Баденвейлере, перед смертью — ехать в Россию через Италию, манившую его своими красками, соком жизни, главное, музыкой и цветами, и все эти мечтания, все мечты были прикончены 2-15 июля его собственными словами: «Их стербе» («Я умираю»).
…Мы увиделись впервые и познакомились 9 сентября 1898 г. — знаменательный и на всю жизнь незабываемый день. Никогда не забуду ни той трепетной взволнованности, которая овладела мною еще накануне, когда я прочла записку Владимира Ивановича о том, что завтра, 9 сентября, А. П. Чехов будет у нас на репетиции «Чайки», ни того необычайного состояния, в котором шла я в тот день в Охотничий клуб на Воздвиженке, где мы репетировали, ни того мгновения, когда я в первый раз стояла лицом к лицу с А. П. Чеховым.
И все мы были захвачены необыкновенным, тонким обаянием его личности, его простоты, его неумения «учить», «показывать». Не знали, как и о чем говорить… А он смотрел на нас, то улыбаясь, то вдруг необычайно серьезно, с каким-то смущением, пощипывая бородку и вскидывая пенсне… Недоумевал, как отвечать на некоторые вопросы, а мы-то думали, — вот приедет автор и откроет нам все тайны, как надо играть «Чайку». Он отвечал как-то неожиданно, как будто и не по существу, как будто и обще, и мы не знали, как принимать замечание, — серьезно или в шутку. Но так казалось только в первую минуту, и сейчас же, подумав немного, чувствовалось, что это сказанное как бы вскользь замечание начинала проникать в мозг и душу, и от едва уловимой характерной черточки начинала вырастать вся суть человека. И с этой встречи начал медленно затягиваться сложный узел моей жизни.
Зимой 1898–1899 г. мы сыграли «Чайку» с большим успехом и весной показывали пьесу автору, приехавшему снова в Москву. Большой успех «Чайки», знакомство с Чеховым, радостное сознание, что у нас есть «свой», близкий нам автор, которого мы нежно любили, — все это радостно волновало нас.
Этой весной я познакомилась ближе с Чеховым и как-то сразу полюбила всю атмосферу их семьи. Этой весной я ездила дня на три в Мелихово — небольшое имение Антона Павловича, верстах в 12 от ст. Лопасня Курской жел. дор. и все решительно пленило меня там; пленяли радушие, ласковость, уют, беседы, полные шуток, остроумия…
Кончился сезон и я уехала отдыхать на Кавказ, где жил мой брат с семьей на даче около Мцхета. К этому периоду и относятся первые наши письма. Еще в Москве я обещала приехать с Кавказа в Крым, где Антон Павлович купил участок земли и строил дом. Письмами мы сговорились встретиться на пароходе в Новороссийске около 20 июля и вместе приехали в Ялту, где я остановилась в семье д-ра Л. В. Средина, с которой была дружна вся наша семья.
В августе мы с Антоном Павловичем вместе уехали в Москву и ехали на лошадях до Бахчисарая, через
