— Гиляй, знаешь что, — заключил он, — оставайся у меня жить. С тобой и умирать некогда.
А как любил Чехов степи! Они были постоянно темой наших разговоров, когда мы оставались вдвоем, и оба мы на этих воспоминаниях отдыхали от суеты столичной…
Еще в начале нашего знакомства он с удовольствием выслушивал мои стихи про Стеньку Разина, про запорожцев, которые еще тогда напечатаны не были.
Я уже говорил о том впечатлении, которое произвела на меня «Степь», напечатанная впервые в «Северном вестнике» в конце 80-х годов. При первой же встрече я высказал Чехову свой восторг:
— Прелесть! Ведь это же настоящая, настоящая степь! Прямо дышишь степью, когда читаешь.
— Скучно тебе было читать, скажи по совести!
— Тихо все, читаешь, будто сам в телеге едешь, тихо-тихо едешь.
— Вот оттого-то она и скучна тебе, так и быть должно. Моя степь — не твоя степь. Ведь ты же опоздал родиться на триста лет… В те времена ты бы ватаги буйные по степи водил, и весело б тебе было. Опоздал родиться…
Он засмеялся. А потом задумался и, глядя мне в глаза, медленно проговорил:
— Будет еще и твоя степь. И ватаги буйные будут. Все повторится, что было… Только мы с тобой не доживем до этого. А будет, будет это… И Гонты, и Гордиенки, и Стеньки Разины будут… Все будет… И шире и грознее еще разгуляется. Корка вверху лопнет, и польется; ведь в каждой станице таится свой Стенька Разин, в каждой деревне свой Пугачев найдется… Сорвется с цепи — а за ним все стаей, стаей…
Повторение этого разговора было у нас опять в Ялте, через несколько лет, когда я возвращался из «Нового света» — знаменитого голицынского виноделия. Антон Павлович был один — он да Евгения Яковлевна. Остальные все разъехались. Он чувствовал себя в этот день очень хорошо, мы опять гуляли по саду и разговаривали в кабинете перед открытым окном, глядя на море.
— Твои герои — в прошлом, сильные, могучие, с порывами; а мои нынешние — все кислота, киснут и скулят; как ты выражаешься — чеховщина.
Он надолго закашлялся.
— Да ведь так гнить без конца нельзя… Гниет болото, гниет, да и высохнет… И запылает от искорки торф в глубине и лес наверху. Только после нас это будет. Не вовремя ты родился. Или опоздал на триста лет, или раньше явился на сто. Помнишь, у тебя стихи. Я забыл. Как это?
— Какие?
— Идут полки… Бунчуки стали… кто гол… кто в бархате… атаман… усища… Всю картину вижу, а стихов не помню.
— Изволь:
— Вот… вот… Именно такие… Все будет, все будет… через сто лет.
Он вытянул руку к окну, к морю.
— Гляди! Вот твои запорожцы летят на чайках, — прямо на гостиницу «Россия»! Вот ватаги с горы толпами прут, топоры сверкают. Слышишь, гудит?..
— Антоша, завтракать! — вошла Евгения Яковлевна.
Он сразу поник, опустил руку и обернулся ко мне:
— Идем.
Мы вышли из комнаты вслед за Евгенией Яковлевной.
«Так-то, Гиляюшка, все будет, все будет, только мы с тобой не увидим…» — еще звучало у меня в ушах.
В последний раз я видел Чехова почти накануне его отъезда за границу. Я вернулся с юга, и дома мне сказали, что Антон Павлович очень плох, хотел меня видеть и что доктора его увозят из России. Переодевшись, я тотчас отправился к нему, на четвертый этаж дома Полякова, № 22, по Леонтьевскому переулку. Только я протянул руку к звонку, как дверь сама навстречу мне отворилась и вышел доктор Ю. Р. Таубе.
— Ну вот и хорошо, Владимир Алексеевич, что вы приехали. Антон Павлович вспоминал вас, обрадуется.
— Каков он?
— Слаб. Послезавтра за границу.
На шум вышла в прихожую Ольга Леонардовна с очень суровым лицом, но при виде меня сразу прояснилась:
— Я испугалась, думала, чужой кто. Идите, Антоша рад будет вам…
Мы тихо подошли к кабинету. Сквозь полуотворенную дверь я увидал Антона Павловича. Он сидел на турецком диване с ногами. Лицо у него было осунувшееся, восковое… и руки тоже… Услышав шаги, он поднял голову… Один момент — и три выражения: суровое, усталое, удивленное — и веселые глаза. Радостная Антошина улыбка, которой я давно не видел у него.
— Гиляй, милый, садись на диван! — И он отодвинул ноги вглубь.
— Владимир Алексеевич, вы посидите, а я на полчасика вас покину, — обратилась ко мне Ольга Леонардовна.
— Да я его не отпущу! Гиляй, какой портвейн у меня! Три бутылки!
Я взял в свою руку его похудевшую руку — горячую, сухую.
— А ну-ка пожми! Помнишь, как тогда… А табакерка твоя где?
— Вот она.
Он взял ее, погладил, как это всегда делал, по крышке и поднес ее близко к носу.
— С донничком? Степью пахнет донник. Ты оттуда?
— Из Задонья, из табунов.
— И неуков объезжал?
— И неуков объезжал, и каймак ел, и цымлу пил, и выморозки…
— Хорошо там у нас… Наши платовские целинные степи!
Он задумался.
— А я вот за границу еду, да… за границу…
— Прекрасно, а как вернешься, в степи тебя повезу, в табуны.
— Ах, степи, степи!.. Вот ты счастливец… Ты там поэзии и силы набираешься. Бронзовый весь, не то что мы. Только помни: водку пей до пятидесяти лет, а потом не смей, на пиво переходи.
Я долго ему рассказывал о табунах, о калмыцком хуруле, о каторжной работе табунщиков зимой в голодовку да в шурганы, когда по суткам с коня не слезаешь, чтоб табун головой против ветра держать… а он слушал, слушал, сначала все крутил ус, а потом рука опустилась, глаза устремились куда-то вдаль… задумчивые, радостные… Думаю, степь увидал.
— Допивай портвейн, там в шкафу еще две бутылки… Хороший портвейн… Только твоя сливянка да запеканка домашняя лучше. Кланяйся Марии Ивановне да скажи, что приеду обязательно ее наливки пить… Помнишь, тогда… Левитан, Николай, опенки в уксусе…
И Антон Павлович с блаженной улыбкой закрыл глаза и опустил голову на подушку.
