— Перестань! — кричала я ему с извозчика. — Что ты делаешь! Ну, скандал: городовой идет.
— И прекрасно! — нисколько не смутился брат.
Когда городовой подошел, Алеша тихо сказал ему что-то и, мне показалось, пожал ему руку, и тогда тот сейчас же постучал сам, и, несмотря на то, что стучал он гораздо тише, дверь немедленно отворилась, и на пороге показалась хозяйка в нижней юбке и ночной кофте. Городовой сказал ей несколько слов, откозырял Алеше и даже помог мне выйти из саней.
Мы выбирали костюмы при свете одной свечи. Но и выбрать было не из чего: все было разобрано. Мне удалось только найти черное домино. По моему росту оно было немного коротко, но пришлось удовольствоваться и этим.
Через несколько минут мы подъезжали к театру.
— Ты не бросай меня одну, — просила я брата, — мне будет жутко.
Зал театра показался мне каким-то кошмаром. Он был битком набит, двигаться можно было только в одном направлении, вместе с толпой. Я нащупала в своей сумке пару орехов (остались после игры в лото с детьми) и сунула их в рот, чтобы не забыться и не заговорить своим голосом, если встречу знакомых.
— Не подавись! — предупредил брат и вдруг чуть не вскрикнул: — Смотри направо…
Направо стоял Чехов и, прищурившись, смотрел куда-то поверх голов вдаль.
— Теперь, конечно, я свободен? — сказал Алеша и сейчас же исчез.
Я подошла к Антону Павловичу.
— Как я рада тебя видеть! — сказала я.
— Ты не знаешь меня, маска, — ответил он и пристально оглядел меня.
От волнения и неожиданности я дрожала, может быть он заметил это? Ни слова не говоря, он взял мою руку, продел под свою и повел меня по кругу. Он молчал, и я тоже молчала. Мимо нас проскользнул Владимир Иванович Немирович-Данченко.
— Э-ге-ге! — сказал он Чехову. — Уже подцепил!
Чехов нагнулся ко мне и тихо сказал:
— Если тебя окликнут, не оборачивайся, не выдавай себя.
— Меня здесь никто не знает, — пропищала я.
Немирович как-то ухитрялся кружить вокруг нас и все повторял свое: «Э-ге-ге!»
— Неужели он узнал тебя? — беспокоился Чехов. — Не оборачивайся! Хочешь пить? Пойдем в ложу, выпьем по стакану шампанского.
Мы с трудом выбрались из толпы, поднялись по лестнице к ложам и оказались в пустом коридоре.
— Вот, как хорошо! — сказал Чехов. — Я боялся, что Немирович назовет тебя по имени и ты как- нибудь выдашь себя.
— А ты знаешь, кто я? Кто же? Скажи!
Я вырвала у него свою руку и остановилась. Он улыбнулся.
— Знаешь, скоро пойдет моя пьеса, — не отвечая на вопрос, сообщил он.
— Знаю. «Чайка».
— «Чайка». Ты будешь на первом представлении?
— Буду. Непременно.
— Будь очень внимательна. Я тебе отвечу со сцены. Но только будь внимательна. Не забудь.
Он опять взял мою руку и прижал к себе.
— На что ты мне ответишь?
— На многое. Но следи и запомни.
Мы вошли в пустую аванложу. На столе стояли бутылки и бокалы.
— Это ложа Суворина. Сядем. Чокнемся.
Он стал наливать шампанское.
— Не понимаю! — сказала я. — Ты смеешься? Как ты можешь сказать мне что-нибудь со сцены? Как я пойму, что именно эти слова относятся ко мне? Да ведь ты и не знаешь, кто я?
— Ты поймешь… Сядь, пей, пожалуйста.
— Жарко!
Я подошла к зеркалу.
— Хочешь попудриться? Я отвернусь: сними маску. — И он сел ко мне спиной. Я следила за ним в зеркало: он не шевельнулся, а я маску не сняла.
Потом мы сидели рядом и пили.
— Тебе нравится название: «Чайка»?
— Очень.
— Чайка… Крик у нее тоскливый. Когда она кричит, хочется думать о печальном.
— А почему ты сегодня печальный? — спросила я. — Все глядишь вверх, будто тебе ни до кого дела нет, даже глядеть на людей скучно. — Он улыбнулся.
— Ты не угадала, маска, — сегодня мне не скучно.
Я опять вернулась к «Чайке».
— Ну, как можно сказать что-нибудь со сцены? Если бы еще ты знал, кто я, то я бы подумала, что ты вывел меня в своей пьесе…
— Нет, нет!
— Ну, не понимаю и не пойму! Тем более что ответишь ты не мне, вероятно, а той, за кого ты меня принимаешь.
— Пойдем вниз, — предложил Антон Павлович. — Неприятно, если сюда придут.
Мы вернулись в зал, сперва ходили, а потом сели в уголке.
— Расскажи мне что-нибудь, — попросил Чехов. — Расскажи про себя. Расскажи свой роман.
— Какой роман? Это ты пишешь романы, а не я.
— Не написанный, а пережитый. Ведь любила ты кого-нибудь?
— Не знаю.
Двигалась мимо нас, шуршала и шумела толпа. Не обычная, нарядная толпа, а какая-то сказочная или кошмарная. Вместо женских лиц — черные или цветные маски с узкими прорезами для глаз. То здесь, то там высовывались звериные морды из-под поднятых капюшонов мужских домино, ярко блестели пластроны фрачных сорочек. И над всем этим гремел непрерывно оркестр пьянящими вальсами, страстными ариями. Голова у меня слегка кружилась, нервы были напряжены, сердце то замирало, то билось усиленно. Вероятно, выпитое шампанское не прошло даром. Я прислонилась плечом к плечу Антона Павловича и близко глядела ему в лицо.
— Я тебя любила, — сказала я ему. — Тебя, тебя…
— Ты интригуешь, маска, — сказал он. — И ты противоречишь себе: ты только что сказала «не знаю».
— Нет, это не противоречие. Может быть, это была и не любовь, но, кажется, не было ни одного часа, когда я не думала бы о тебе. А когда я видела тебя, я не могла наглядеться. Это было такое счастье, что его трудно было выносить. Ты не веришь мне? Дорогой мой! ненаглядный!
Он откинул прядку волос со лба и поднял глаза к потолку.
— Ты мне не веришь? Ответь мне.
— Я не знаю тебя, маска.
— Если не знаешь, то все-таки принимаешь меня за кого-то. Ты сказал, что ответишь мне со сцены.
— Сказал на всякий случай. Если ты не та, кому я хотел сказать, это значения не имеет. Тогда ты не поймешь.
— А кому ты хотел сказать?
Он улыбнулся:
— Тебе!
— Так что же ты говоришь, что ты меня не знаешь?!
— Знаю, что ты артистка и что ты сейчас очень хорошо играешь.
— И эта артистка должна быть очень, очень внимательна и следить?
