— Зачем вы прислали мне двугривенный? — спросил меня Антон Павлович.
— Двугривенный?!
— Ну да. Вы отдали его железнодорожному сторожу на станции Лопасня для передачи мне.
— Я вам записку передала!
— Записку сторож так замазал, что на ней ничего разобрать было невозможно, кроме разве вашей подписи. Двугривенный он мне вручил целешеньким. Я взял.
Это «я взял» смешило меня каждый раз, как я о нем вспоминала, и даже теперь мне опять стало смешно.
А река все мчалась и мчалась…
Нет! Антон Павлович не умрет…. Допустить эту мысль — это потерять голову, это…
Я чуть не уронила пачку, которую держала под мышкой, встряхнула головой и быстро направилась к берегу.
Я пошла покупать цветы. Антон Павлович написал:
«И еще что-нибудь». Так вот, пусть цветы будут «что-нибудь».
В клинику я пришла как раз вовремя. Меня встретила сестра.
— Нет, Антону Павловичу не лучше, — ответила она на мой вопрос. — Ночью он почти не спал. Кровохарканье, пожалуй, даже усилилось…
— Так меня не пустят к нему?
— Я спрашивала доктора, он велел пустить.
Сестра, очевидно, была недовольна и бросала на меня неодобрительные взгляды.
Я сорвала с своего букета обертку из тонкой бумаги.
— Ах! — вскрикнула сестра. — Но ведь этого нельзя! Неужели вы не понимаете, что душистые цветы в палате такого больного…
Я испугалась.
— Если нельзя, так оставьте… оставьте себе.
Она улыбнулась.
— Все-таки, раз вы принесли, покажите ему.
В палате я сразу увидела те же ласковые, зовущие глаза.
Он взял букет в обе руки и спрятал в нем лицо.
— Все мои любимые, — прошептал он. — Как хороши розы и ландыши…
Сестра сказала:
— Но этого, Антон Павлович, никак нельзя: доктор не позволит.
— Я сам доктор, — сказал Чехов. — Можно! Поставьте, пожалуйста, в воду.
Сестра опять кинула на меня враждебный взгляд и ушла.
— Вы опоздали, — сказал Антон Павлович и слабо пожал мою руку.
— Нисколько. Раньше двух мне не приказано. Сейчас два.
— Сейчас семь минут третьего, матушка. Семь минут! Я ждал, ждал…
Он стал разбирать книги и газеты, которые я ему принесла. Корректуру положил на стол и слушал отчет о моем посещении Гольцева.
— К сожалению, я почти все читал, — тихо говорил он. — Неизданные статьи Л. Н. Толстого? Последние? Да, это я прочту с удовольствием. Я не разделяю…
— Нельзя вам говорить! — прервала я его, — а вы, кажется, собираетесь разбирать учение Льва Николаевича.
— Когда вы едете?
— Сегодня.
— Нет! Останьтесь еще на день. Придите ко мне завтра, прошу вас. Я прошу!
Я достала и дала ему все три телеграммы. Он долго их читал и перечитывал.
— По-моему, на один день — можно.
— Меня смущает это «выезжай немедленно». Не заболели ли дети?
— А я уверен, что все здоровы. Останьтесь один день для меня. Для меня, — повторил он.
Я тихо сказала:
— Антон Павлович! Не могу.
Я представила себе: что будет? Я пошлю телеграмму, что задержалась, и Миша сегодня же вечером выедет в Москву. Но положим, что он не выедет, дождется меня. Какой прием меня ожидает? И это бы ничего! Но ведь я дам ему уверенность, что люблю Антона Павловича, и сделаю так, что от нашего семейного счастья не останется и следа. И его и моя жизнь превратится в ад. А из-за чего? Из-за лишнего визита продолжительностью в три минуты.
Мысли беспорядочно неслись в моей голове.
— Значит, нельзя, — сказал Антон Павлович.
И я убедилась, что он опять все знает и все понимает. И Мишину ревность, и мой страх.
«Я уверен, что все здоровы».
— Не владею я собой… Слаб я… — прошептал он. — Простите…
Вошел доктор. Антон Павлович показал ему на цветы и уверенно сказал:
— Мне это не вредно.
Доктор наклонился, понюхал и неопределенно заметил:
— Хорошо!
Потом обратился ко мне:
— Плохо ведет себя наш больной: не спит, возбужден. — Засмеялся и прибавил: — Своеволен. Сладу с ним нет.
Я встала, чтобы уходить. Я понимала, что доктор очень не одобряет мои посещения и будет рад, что я уеду.
— Сегодня уезжаете? — как раз спросил он.
— Сегодня вечером.
— А если бы до вечера… — вдруг быстро начал Чехов, но, не договорив, замолчал, взглянул на доктора.
— Вам отдыхать надо, отдыхать, — твердил доктор.
Надо было проститься и уйти, но я была так поглощена своими мыслями, что плохо сознавала, что делала. И я стала собирать на кровати разбросанные книги и бумаги и заворачивать их.
Случайно я обернулась и увидела, что Антон Павлович лукаво улыбается и заслоняет обеими руками цветы. Я опомнилась, засмеялась и опять положила пакет на постель.
Ах, как мне хотелось встать тут на колени, около самой постели, и сказать то, что рвалось наружу. Сказать: «Любовь моя! Ведь я не знаю… не смею верить… Хотя бы вы один раз сказали мне, что любите меня, что я вам необходима для вашего счастья. Но никогда… Если я останусь сегодня, это будет решительный шаг. А говорить об этом нельзя. Вы слабы, вас нельзя волновать».
— Выздоравливайте! — сказала я и пожала руку Антону Павловичу сверху, как она лежала на одеяле.
— Счастливого пути, — сказал он, и я быстро пошла к двери. И, как в прошлый раз, он меня окликнул.
— В конце апреля я приеду в Петербург. Самое позднее в начале мая.
— Ну конечно! — сказал доктор.
— Но мне необходимо! — заволновался Антон Павлович.
— Конечно, конечно.
— Я говорю серьезно! Так вот, значит, в конце апреля… Я буду непременно.
— А до тех пор будем писать, — сказала я и быстро скрылась, поймав на себе строгий взгляд доктора.
На этот раз не было у меня тепла на сердце. Я отказала Антону Павловичу в его горячей просьбе: «… для меня». И вот для него я не смогла сделать такого пустяка, как остаться на один день.
«Я прошу…»
Не могла! Не одолела чего-то. А это «что-то» напирало со всех сторон: Мишино состояние духа,
