свои собственные карманы, и тормозивший педалями. Фрицы не начали стрелять в него, потому что, как узналось впоследствии, они поджидали не священников, а казаков. Священник пояснил им, больше руками, чем словами, что кто-то сильно заболел в пастушеском доме около Солары и нужно соборовать его (у кюре была привязана к раме бутылка масла). Германцы пропустили его. Священник докатил до молельни и уединился с нашим Коньяссо.
Коньяссо в политику не впутывался, но все же досконально ведал, кто, кого и когда, и с первого слова сан-мартинского священника понял, что надо посвятить в срочное дело Граньолу с его товарищами.
Те срочно явились, и было устроено заседание вокруг стола для игры в подкидного. Я всунулся последним, меня не заметили, и я весь сжался, чтобы меня не нашли и не выгнали. И я услышал рассказ сан-мартинского священника.
В немецких войсках были казачьи отряды. Многие наши не слышали о том, но Граньола, выяснилось, слышал. Их всех сперва захватывали в плен на русском фронте, и, так как казаки имели основания не любить Сталина, многие из них давали себя перевербовать (за деньги, или в силу ненависти к советской власти, или чтобы выйти из концлагеря, или в надежде наконец покинуть советский рай). Они вступали в вооруженные силы Рейха добровольцами. Потом их посылали на восточный фронт, скажем — в Карнию, где они изумляли всех грубостью и жестокостями. Одна «Туркестанская» дивизия воевала в окрестностях Павии. У нас в Италии этих солдат звали «монголами». Некоторое число красноармейцев, думаю, никаких не казаков, а просто русских, бежавших из плена, влилось у нас в Пьемонте в партизанские отряды.
Война, что всем уже было очевидно, подходила к концу, и те восемь казаков, о которых толковал нам в тот памятный день священник, вдруг обнаружили у себя совесть и определенные моральные принципы. Перевидав множество спаленных деревень и перевешанного гражданского населения… и не только; увидав и как расстреливают их же собственных однополчан, если те отказывались казнить стариков и детей, казаки решили, что в рядах СС они оставаться больше не намерены.
— Вдобавок, — вставил Граньола, — в случае, если немцы проиграют эту войну, а они уже ее почитай проиграли, американцы с англичанами, арестуй они этих голубчиков на службе у немцев, как решат вопрос? Они их выдадут Советскому Союзу. Союзники же, понимаешь. И будет им полный капут. Конечно, казакам желательно устроить так, чтобы союзники отправили их куда угодно, лишь бы подальше от этого фашиста Сталина.
Так вот, продолжал священник, эти восемь парней слышали про партизан, воюющих единым фронтом с англичанами и американцами, и взяли курс на эти отряды. Они знают, что партизаны бывают разные, и решили пробираться не к гарибальдийцам, а к бадольянцам. Сбежав из армии, они отправились в сторону Солары, потому что им кто-то говорил, что бадольянцы здесь недалеко. Пройдя бог знает сколько километров по бездорожью, передвигаясь по ночам, казаки наконец дошли; однако эсэсовцы двинулись по их следу, и удивительно, что казаков не взяли сразу по дороге. Подумать только, побирались у крестьян, хоронились днями в домах и не встретили ни одного доносчика! По-немецки они что-то понимают. Итальянский же язык только один из них немного знает.
Уходя от СС, они забрались в Сан-Мартино, откуда рассчитывали выйти к партизанам, а если нет — то дорого продать свою жизнь. В Сан-Мартино им был нужен какой-то Талино, который, по их сведениям, был знаком еще с кем-то там, а тот с бадольянцами. Талино принял их, но укрыть у себя не мог, с ним рядом жила семья фашистов, в крошечном бурге шила в мешке не спрячешь. Так что Талино отвел парней к священнику. Священник пустил их в квартиру не по убеждениям и не по доброте, а от страха. Священнику нечем было их даже и кормить. Он трясся, понимая, что немцы вот-вот подымутся и начнут искать в каждом доме, не минуя и священников дом.
— Ребята, понимаете, — бормотал священник. — Вы читали манифест Кессельринга. Если их найдут у нас, деревню сожгут. Если парни будут отстреливаться, жителей потом расстреляют как заложников.
Да, мы читали манифест, да и без манифеста было известно, что СС выполняют что обещали и бургов они уже пожгли не один.
— Ну и?.. — это Граньола.
— Ну и, учитывая туман, который господь ниспосылает днесь ради нашего спасения, учитывая, что немцы не знают этих мест, кто-нибудь из вашей Солары пусть заберет этих восьмерых молодцов и отведет их к бадольянцам.
— А почему кто-нибудь из нашей Солары?
—
Услышав эти слова от священника, все решили, что он рехнулся, какой может быть Яр, да еще и в такой туман, пусть займется этими парнями их друг Талино, в общем, общество зашумело в таком примерно роде. Но проклятущий поп, сообщив мимоходом, что Талино исполняется восемьдесят и что он не спускается из Сан-Мартино даже по самым погожим дням, добавил (полагаю, мстя за все те неприятности, которые доставила ему наша ребячья шайка):
— Единственные, кто умеет подниматься по Яру в самый непроглядный туман, это ваши пострелята. Научились они, чтоб делать пакости. Пусть же теперь эти пакости послужат на пользу. Спустите казаков вниз по обрыву, их сведет кто-нибудь из ваших орлов.
— Черт, — сказал священнику Граньола. — Допустим даже, что мы спустим их, — и что? В понедельник их отыщут не у вас, а у нас, и дома пожгут не в вашем бурге, а в нашем?
В группе были Стивулу и Джиджо, те самые мужики, которые ходили вместе с дедом и Мазулу угощать Мерло дедовой касторкой, и как-то зналось, что они тоже были связаны с теми, из Сопротивления.
— Ничего, — сказал Стивулу, из двоих он был бойчее. — Бадольянцы сейчас в Орбеньо, в те края не добраться ни эсэсовцам, ни Черным бригадам, слишком туда лезть высоко, и оттуда пулеметами простреливается вся долина, а пулеметы у них от англичан. Стреляют — чистое удовольствие. От нас до Орбеньо, если поведет Джиджо, а он знает местность, на грузовике кума Берчелли, а кум как раз поставил на машину противотуманные фары, доедем за пару часов. Ну, скажем, за три. Да, по темноте за три. Сейчас пять. Джиджо будет в Орбеньо примерно в восемь. Передаст все бадольянцам. Те спустятся вниз и будут ждать на повороте от нашего тракта к Виньолетте. Грузовик кума вернется сюда примерно в десять. По темноте — ну, считай, в одиннадцать. Будет ждать в лесу у подножия Дикого Яра. Около часовенки с Мадонной. Кто-то после одиннадцати залезет на гору, заберет тех из дома священника, спустит их, посадим в грузовик и еще до наступления утра передадим их бадольянцам.
— Вся эта гонка ради каких-то мамелюков, калмыков, что, будем дырявить свою шкуру и спасать ихнюю? Они до позавчера в СС служили! — произнес кто-то рыжий, по-моему, звали его Мильявакка.
— Парень, они уже там не служат, — отозвался Граньола. — К тому же восемь отборных, прекрасно обученных солдат в отряде совсем не помеха.
— В отряде бадольянцев, — не отставал Мильявакка.
— Что бадольянцы, что гарибальдийцы, и те и другие воюют за свободу. Сказано же, считаться будем потом, когда придет время. Давайте спасать казаков.
— Давайте. Они ведь граждане СССР, а это родина победившего социализма, — прорезался некий Мартиненго, который, видать, не сильно вник в нюансы происходящего. С другой стороны, куда ему. В то время трудно было что-нибудь понимать. Кругом сплошные перебежчики. Один из пашей Солары, Джино, сначала состоял в Черных бригадах и был среди самых заядлых, потом переметнулся к партизанам и стал наезжать к своей девушке в Солару, имея на шее красный платок. Но так как он был преизрядный балбес и приперся к девушке, когда вовсе не следовало, Черные бригады его поймали и расстреляли на утренней заре на окраине города Асти.
— В общем, за дело, пошли, — сказал Граньола.
— Есть одна закавыка, — сказал Мильявакка. — Вот и преподобный говорит, что по этой стенке лазать насобачились только ребята. А парнишку в эту тухлую историю не хотелось бы впутывать. По любым
