Красном Склоне российскую правительственную делегацию.
Она замолкла, и генералы в восторге захлопали. Христофор оглянулся, и увидел позади себя черную мрачную фигуру Дауда. Чеченец утвердительно кивнул, рука его встретилась с рукой Мао, что-то еле слышно брякнуло.
Христофор встал из-за стола, и пятно света переместилось с Антуанетты на него.
– Дорогая Антуанетта, – сказал Христофор, – мне сегодня надарили кучу подарков. Но самый большой подарок принесла мне ты, этой песней. И вот, в благодарность, от имени правительства республики Авария, для мирных процессов в которой ты так много сделала, и так поддержала нас своим присутствием, – прошу тебя, – принять!
И с этими словами Христофор Мао высоко поднял руку, и в ней закачались ключи от новенького «мерса».
Генералы снова захлопали. Антуанетта спрыгнула со сцены, и когда она брала ключи, Христофор поймал и поцеловал ее узкую ладошку. Взгляд его уперся в белые груди, всплывающие из красного платья. Христофору хотелось повалить ее прямо на стол, посереди закусок и водки, и взять на глазах всех этих чинуш.
– А это – от меня, – раздалось справа.
Вспыхнул свет, и Христофор увидел, что у стола стоит Джамал. Он куда-то исчез во время гимна, и Христофор думал, что он пошел переодеться, но он был по-прежнему в джинсах и темном с зеленой нитью свитере, а в руках он держал изрядный дипломат.
Джамалудин положил дипломат на стол и щелкнул замками. Внутри, ровными кирпичиками, лежали запрессованные в целлофан пачки денег. Христофор мгновенно определил, сколько там. Полтора миллиона долларов. Цена победы на конкурсе.
Один из бойцов Джамалудина подошел к столу с белым пакетом и вытряс его в дипломат. Пачки денег в пакете уже были перевязаны аккуратными тонкими нитками. По сравнению с дипломатом, их было не так много: тысяч сорок или пятьдесят.
Антуанетта ошеломленно переводила взгляд с премьера республики на его зама, и узкие ее пальцы намертво вцепились в ключи от «мерса». Платье сидело на ней, как целлофан на сосиске.
Джамалудин глядел на Антуанетту, и Христофор глядел на Антуанетту, а Антуанетта глядела на дипломат. Кончик розового ее языка слегка вынулся из-за белых зубов, и пробежал по полным красным губам.
– Пошли, – сказал Джамалудин.
Он защелкнул дипломат и подхватил его, а другой рукой, как клещами, сжал запястье Антуанетты. Женщину развернуло и потащило за ним. Христофор Мао хлопал глазами.
Не многие знали, но семейная жизнь Джамалудина Кемирова оставляла желать лучшего. Он женился на первой своей жене еще в Абхазии. Жанна родила ему четырех детей, и она прожила с ним в Москве в самые лихие годы, когда Джамал был еще не младший брат президента, а просто молодой парень с крупными кулаками и быстрой пушкой, и когда ей то приходилось прятать пистолет от обыска, то возить деньги ментам, то слышать, с замирающим сердцем, по «Дорожному патрулю» рассказ о бойне между этническими группировками Москвы.
Поэтому Жанна была очень рада, когда Джамал вернулся в республику, но радость ее была недолгой. Джамалудин Кемиров увидел четырнадцатилетнюю дочку своего старого боевого товарища Арзо и влюбился в нее без памяти. Жанну, разумеется, никто не гнал, более того, если Джамал и был с кем расписан, так это с абхазкой (брак его был зарегистрирован в столице непризнанной республики Абхазия прямо в его просроченном иностранном паспорте), но после того, как Мадина родила Джамалудину второго сына, Жанна тихо вернулась в Сухуми.
Мадина родила троих сыновей, – Амирхана, Магу и Зию. К моменту описываемых нами событий ей было всего двадцать четыре, и она оставалась все той же точеной красавицей, – гибкой, стремительной, маленькой, как статуэтка, с чуть тяжеловатым подбородком и огромными черными глазами, которые никогда не улыбались после гибели ее отца.
Мадина не сказала Джамалудину ни слова, когда он вернулся домой с Красного Склона, и Джамалудин никогда не считал себя ни в чем виноватым, но однажды, месяца через три, Джамалудин застал Амирхана играющим во дворе: тот возился с разряженным автоматом и довольно громко при этом бормотал.
– Что ты говоришь? – спросил Джамал.
– Что когда я вырасту, я накажу убийц дедушки!
– И кто же это научил тебя так говорить? – спросил Джамал.
– Мама.
Джамалудин поцеловал сына и зашел на кухню, чтобы поговорить с Мадиной. Она обернулась к нему. Она в это время разделывала тесто, на ней было траурное черное платье, и в обсыпанных мукой пальцах Мадина крепко сжимала длинный кухонный нож.
Джамалудин молча смотрел на жену, а Мадина смотрела на него, и летнее солнце сверкало в ее тяжелых иссиня-черных волосах, перевязанных черной косынкой. Джамалудин стоял и молчал, и Мадина тоже не говорила ни слова. Так прошло минуты две.
– Достаточно уже того, что я не трогаю твоих братьев, – сказал Джамалудин, повернулся и вышел.
С этого времени он жил в недостроенной резиденции в Торби-кале, а Мадина осталась в Бештое.
Джамалудин был молодой сильный самец, с бешеной энергией и бешеным же норовом. Частая стрельба и частые посты не улучшали его характер. Друзья видели, что он изнывает по Мадине, Хаген, великий охотник до женского пола, пытался развеселить его обычным образом, но Джамалудин сказал ему, что он не собирается спускать все, что он нажил постом, за одну ночь с проституткой в постели, и так это дело и зависло.
Месяца через три после того, как Джамалудин переехал в Торби-калу, он зашел в халяльной ресторанчик возле мечети. В глубине зала, за кисейной занавеской, хихикали и щебетали, и когда мужчины подошли поближе, он увидели, что там сидят тридцать или сорок девочек, молодых, очень хорошеньких, в длинных юбках и платках, под которые был убран каждый волосок. Оказалось, что это студентки исламского института, и одна из них справляет день рождения.
Хаген, который, как уже сказано, был охоч до этого дела, подошел к девочкам познакомиться, а вслед за ними подошел и Джамалудин. Девочки стали перешучиваться еще пуще, глазки их так и стреляли.
Джамалудин спросил что-то богословское; девочки захихикали, а одна, довольно невзрачная, в белом плотном платке и синем платье, ответила. Джамалудин спросил еще. Студентки засмеялись снова, а девочка в белом платке снова дала правильный ответ и сказала айят.
Джамалудин ушел и сел с друзьями в соседнем зале. Наутро в дверь пятиэтажки на окраине Торби- калы, где девушка жила с своими родителями, постучали: всесильный младший брат президента республики, портреты которого украшали стены домов и майки его охранников, прислал к Бурлият сватов.
Об отказе, разумеется, не могло быть и речи. Отец Бурлият тут же стал главой администрации Хушского района, мать завела маленькое кафе. Бурлият родила через девять месяцев после свадьбы, и снова ходила беременная, но люди, близко знавшие Джамала, говорили, что больше всего в этой женщине Джамалудину нравится то, что она знает наизусть Коран.
Антуанетта полагала, что они сядут поужинать, но Джамалудин тащил ее мимо столов, быстро, грубо, как кот перепелку, и через секунду Антуанетта, в сверкающих босоножках, шагнула с крыльца павильона на холодную плитку.
Над резиденцией, перекрывая свет звезд, били мощные фонари; далеко-далеко, у ворот, клубились машины и люди, и с неба косо летели первые снежинки, танцуя в лучах прожекторов: ночью в горах обещали метель. Антуанетта вспискнула и поджала пальчики.
Кто-то из бойцов накинул на нее длинную шубку из щипаной норки; мягко подкатился черный джип, и Джамалудин сгреб девушку в охапку и пронес ее несколько шагов до машины.
Через секунду джип сорвался с места и вылетел через распахнутые ворота резиденции на безлюдную ночную дорогу.
В натопленной машине скоро стало так жарко, что Антуанетта приспустила с плеч шубку. Джамалудин скосил взгляд, и девушка почувствовала его учащенное дыхание. Белые обнаженные плечи действовали на него, как водка на непривычного к выпивке человека. Глаза Джамала возбужденно блестели, и в значении
