ОНО

Если ступить в нее слишком глубоко, она сдернет с тебя кроссовку или туфлю… и оба, Ричи и Билл, не сомневались, что чуть дальше начинается трясина, которая может засосать человека целиком.

— Я иногда играю там с…

Шмяк! Ладонь, жесткая от мозолей, вновь опустилась. Беверли вскрикнула от боли, испуганная. Выражение его лица пугало ее. Он не смотрел на нее, и это тоже пугало. Что-то с ним было не так. Что-то изменилось к худшему… А если он собирался ее убить? А если он…

(перестань Беверли он твой ОТЕЦ а ОТЦЫ не убивают ДОЧЕРЕЙ)

потерял над собой контроль? А если?..

— Что ты позволяла им с собой делать?

— Делать? Что?.. — Она понятия не имела, о чем он.

— Снимай штаны.

Ее замешательство нарастало. Она не находила связи в том, что он говорил. А от попытки понять его ее замутило как при морской болезни.

— Что… зачем?..

Его рука поднялась, она отпрянула.

— Снимай их, Беверли. Я хочу посмотреть, целая ли ты.

Теперь перед ее мысленным взором возник новый образ, еще более безумный, чем прежние: она снимает джинсы, и одна нога отваливается вместе с ними. Отец ремнем гоняет ее по комнате, а она пытается упрыгать от него на одной ноге. Папочка кричит: «Я знал, что ты не целая! Я это знал! Знал!»

— Папочка, я не знаю…

Его рука опустилась, но теперь не отвесила ей оплеуху, а схватила. Сжала плечо с такой силой, что Беверли закричала. Он поднял ее и впервые взглянул ей в глаза. Она снова закричала, увидев, что в них. Увидев… пустоту. Ее отец исчез. И Беверли внезапно осознала, что она в квартире наедине с Оно, наедине с Оно в это сонное августовское утро. Она не ощущала того густого замеса силы и неприкрытого зла, который чувствовала полторы недели назад в том доме на Нейболт-стрит — его как-то разбавила человечность ее отца, — но Оно было здесь, использовало отца.

Он отбросил ее. Она ударилась о кофейный столик, перелетела через него, с криком распласталась на полу. «Так, значит, это происходит, — подумала Беверли. — Я расскажу Биллу, и он будет знать. Оно в Дерри везде. Оно просто… Оно просто заполняет возникающие пустоты, и все дела».

Она перекатилась на спину. Отец шел к ней. Она поползла от него на пятой точке, волосы падали на глаза.

— Я знаю, что ты там была, — заговорил он. — Мне сказали. Я не поверил. Я не поверил, что моя Беверли может болтаться с мальчишками. Потом увидел сам, сегодня утром. Мою Бевви с мальчишками. Еще нет двенадцати лет, и уже шляется с мальчишками! — Эта последняя мысль вызвала у него новый приступ ярости. Его сухопарую фигуру затрясло, как от электрического разряда. — Еще нет двенадцати лет! — прокричал он и пнул ее в бедро, заставив вскрикнуть от боли. Челюсти щелкнули, вцепившись в этот факт, или идею, или что там означали для него эти слова, как челюсти голодного пса вцепляются в кусок мяса. — Еще нет двенадцати! Еще нет двенадцати! Еще нет ДВЕНАДЦАТИ!

Он вновь пнул ее, Беверли отпрыгнула. Они уже перебрались на кухню. Его ботинок ударил по ящику под плитой, зазвенели стоящие в нем кастрюли и сковородки.

— Не убегай от меня, Бевви. Не делай этого. А не то тебе будет хуже. Поверь мне. Поверь своему отцу. Это серьезно. Болтаться с мальчишками, позволять им делать с тобой незнамо что… если тебе нет двенадцати — это серьезно, Бог — свидетель. — Он схватил ее за плечо и поднял на ноги. — Ты хорошенькая девочка. Есть много людей, которые с радостью обесчестят хорошенькую девочку. И многие хорошенькие девочки хотят, чтобы их обесчестили. Ты была их потаскушкой, Бевви?

Наконец-то она поняла, какую мысль подбросило ему Оно… да только какая-то ее часть знала, что мысль эта давно поселилась у него в голове, и Оно только воспользовалось тем, что лежало под ногами, ожидая, когда поднимут.

— Нет, папочка. Нет, папочка…

— Я видел, как ты курила! — проревел он. На этот раз он ударил ладонью так сильно, что она отлетела к кухонному столу, на который и улеглась спиной. Поясницу пронзила дикая боль. Солонка и перечница полетели на пол. Перечница разбилась. Черные цветы расцвели и исчезли у нее перед глазами. Звуки стали слишком громкими. Она увидела его лицо. Что-то в его лице. Он смотрел на ее грудь. И внезапно она поняла, что блузка вылезла из джинсов, что несколько пуговичек расстегнулись, и что бюстгальтера на ней нет… пока у нее был только один бюстгальтер, «пробный». Мыслями она перенеслась в дом на Нейболт-стрит, где Билл отдал ей свою футболку. Она знала, как выпирают ее груди под тонкой хлопчатобумажной тканью, но брошенные вскользь взгляды мальчишек ее не смущали; они казались совершенно естественными. А взгляд Билла — более чем естественным, теплым и желанным. Пусть даже и опасным.

Теперь же она ощущала вину, смешанную с ужасом. Так ли неправ ее отец? Разве не приходили к ней

(ты была их потаскушкой)

такие мысли? Дурные мысли? Те самые, о которых он говорил?

«Это не то же самое! Это не то же самое, как и

(ты была их потаскушкой)

взгляд, которым он сейчас смотрит на меня! Не то же самое!»

Она заправила блузку в джинсы.

— Бевви?

— Папочка, мы просто играли, вот и все. Мы играли… Мы… не делали ничего такого… ничего плохого. Мы…

— Я видел, как ты курила, — повторил он, шагнув к ней. Его взгляд скользнул по груди и узким, еще не округлившимся бедрам. Он заговорил нараспев, высоким голосом школьника, который напугал ее еще больше: — Девочка, которая жует жвачку, будет курить! Девочка, которая курит, будет пить! И девочка, которая пьет, все знают, что будет делать такая девочка!

— Я НИЧЕГО НЕ ДЕЛАЛА! — закричала она, когда его руки легли ей на плечи. Он не сжимал их, не причинял ей боли. Руки были нежными. И почему-то это напугало Беверли больше всего.

— Беверли, — он говорил с неоспоримой, безумной логикой одержимого, — я видел тебя с мальчиками. Теперь ты хочешь сказать мне, что девочка делает с мальчиками в тех зарослях рядом со свалкой совсем не то, что девочка обычно делает, лежа на спине?

— Отстань от меня! — крикнула Беверли. Злость вырвалась из глубокой скважины, о существовании которой она не подозревала. Злость сине-желтым пламенем вспыхнула в голове. Мешала думать. Все те разы, когда он пугал ее; все те разы, когда он стыдил; все те разы, когда он причинял боль. — Просто отстань от меня!

— Не смей так говорить с папочкой. — В его голосе слышалось удивление.

— Я не делала того, о чем ты говоришь! Никогда не делала!

— Может, и нет. Может — да. Я собираюсь проверить и убедиться. Я знаю как. Снимай штаны.

— Нет.

Его глаза широко раскрылись, обнажив желтоватые белки вокруг темно-синих радужек.

— Что ты сказала?

— Я сказала — нет. — Он смотрел ей в глаза и, возможно, увидел ревущую в них злость, яркий факел бунта. — Кто тебе сказал?

— Бевви…

— Кто тебе сказал, что мы там играем? Незнакомец? Мужчина, одетый в оранжевое и серебристое? В перчатках? Он выглядел, как клоун, пусть даже он и не клоун? Как его звали?

— Бевви, тебе лучше остановиться…

— Нет, это тебе лучше остановиться.

Он взмахнул рукой, не открытой ладонью, а сжатым кулаком, с тем, чтобы врезать так врезать. Бевви