подумать, как это я могла считать ее великолепной. От нее разит дохлыми крабами и бензином. Руки у нее, точно пучки голых костей, волосы — как подгнившие водоросли. А в голосе слышится ночь, в нем слышится вой того ветра, и теперь я понимаю, до чего же она голодна, до чего ей хочется проглотить меня целиком…
И тут я слышу голос мамы. Он звучит очень спокойно. Но аура ее — точно северное сияние, она горит ярче, чем Елисейские Поля перед Рождеством, и она выбрасывает по направлению к Зози руку со скрещенными пальцами — это тот самый маленький смешной жест, который мне так хорошо знаком…
Зози жалостливо усмехается. Связка сердец у нее на талии подпрыгивает и кружится, точно юбка шамана.
И снова Зози улыбается и говорит:
— Неужели это самое большее, на что ты способна? Домашняя магия! Фокусы, которым можно научить и ребенка! Ах, как бессмысленно ты тратишь свой дар, Вианн! А ведь ты могла бы скакать верхом на урагане с нами вместе. Однако некоторые люди слишком стары, чтобы меняться. Некоторые люди просто боятся стать свободными…
И она делает шаг по направлению к маме и вдруг снова меняет свое обличье. Это, конечно же, просто чары, но теперь она вновь прекрасна, и я ничего не могу с собой поделать: стою и с восхищением смотрю на нее. Исчезла та связка окровавленных сердец, сейчас на Зози вообще почти ничего нет, кроме коротенькой юбочки из нефритовых бус и множества разнообразных золотых украшений. Кожа у нее цвета мокко со сливками, а рот — точно расколотый гранат, и она улыбается маме и говорит:
— Почему бы и тебе не отправиться вместе с нами, Вианн? Еще не поздно. Втроем мы были бы неодолимы. Мы были бы сильнее всех Благочестивых на свете. Сильнее Хуракана. Мы были бы великолепны, Вианн. Неотразимы. Мы бы торговали соблазнами и сладкими снами, и не только здесь, но и повсюду. Мы прославились бы на весь мир благодаря твоему шоколаду. У нас во всех концах света были бы свои предприятия. И все обожали бы тебя, Вианн, ты бы переменила жизнь миллионам…
Мама спотыкается.
А мне хочется крикнуть ей, что все это обман, что магия Зози — это все равно что дешевое пасхальное яйцо: одна блестящая обертка — развернешь, а там пусто. И тут я вспоминаю, что показывал мне Пантуфль: ту маленькую девочку, магазин, черный ящичек и старую-престарую прапрабабку, что сидит в этом магазине и улыбается, точно переодетый волк из сказки…
И я вдруг снова обретаю голос и кричу изо всех сил, даже не совсем понимая, что означают эти слова, но твердо зная, что слова эти волшебные, могущественные, с их помощью можно даже духов вызвать или остановить этот зимний ветер…
— Зози! — кричу я.
Она смотрит на меня. И я говорю:
— Что же было в той черной пиньяте?
Это разрушило ее чары. Она остановилась. Долго смотрела на меня. Потом подошла ближе, ступая по снегу, и наклонилась ко мне совсем близко. И на меня снова пахнуло той гнусной вонью, как от кучи дохлых крабов, но я даже глазом не моргнула.
— Ты смеешь спрашивать меня об этом? — прорычала она.
И теперь я уже едва осмеливаюсь смотреть на нее. Она снова переменила обличье: стала просто ужасающей, она теперь злобная великанша, и рот у нее — точно пещера, полная поросших мохом зубов. Серебряный браслет на запястье больше похож на связку человеческих черепов, а эта ее страшная юбка из сердец так и сочится кровью — на белом снегу словно полотнище красное расстелили. Вид у нее действительно был пугающий, и одновременно чувствовалось, что она сама чего-то боится. А мама у нее за спиной наблюдала за нами с какой-то забавной улыбкой на устах, словно знала обо всем этом гораздо больше меня…
Мама незаметно кивнула мне. И я снова произнесла те магические слова:
— Зози, что было в той черной пиньяте?
Зози в ответ как-то хрипло каркнула.
— Я думала, что мы с тобой друзья, Нану, — помолчав, сказала она нормальным голосом и вдруг опять стала прежней Зози, той давнишней Зози в леденцовых туфельках, алой юбке, с той же розовой прядью в волосах и с дешевыми разноцветными бусами на шее.
Она казалась такой настоящей, такой реальной, такой знакомой, что у меня защемило сердце. Мне больно было видеть ее такой печальной. И рука ее у меня на плече дрожала, и глаза ее были полны слез, когда она прошептала:
— Пожалуйста, Нану, о, пожалуйста, не заставляй меня говорить об этом…
Мама стояла шагах в шести от нас. У нее за спиной на площади виднелись Жан-Лу, Ру, Нико, мадам Люзерон, Алиса — и у всех цвета ауры сверкали, точно салют на 14 июля,[69] золотыми, зелеными, серебряными и красными огнями…
Я вдруг уловила в воздухе сильный запах шоколада; он как бы вытекал из распахнутой кухонной двери, и я сразу вспомнила тот медный котелок на плите, и тот парок, что вился над ним, умоляюще протягивая ко мне свои призрачные длинные пальцы, и тот голос, который я слышала почти наяву, голос моей матери, повторявший: попробуй, вкуси…
И я вспомнила, сколько раз она предлагала мне горячего шоколада, а я отказывалась. Нет, не потому, что я его не люблю, а потому, что я на нее сердилась — ведь она так сильно изменилась; а еще потому, что я обвиняла ее в том, что с нами произошло; и потому, что мне хотелось к ней вернуться, заставить ее понять: я не такая, как все…
И никакой особой вины Зози тут нет, думала я. Зози — это просто зеркало, которое показывает нам то, что мы сами хотим увидеть. Показывает нам наши надежды, то, что мы ненавидим, наши тщеславные мечты. Но если вглядеться по-настоящему, то ведь любое зеркало — это просто кусок стекла…
И я в третий раз очень ясно и отчетливо произнесла:
— Так что же было в той черной пиньяте?
И теперь я все это вижу так ясно, словно передо мной разложены карты Таро. Ту темную лавчонку, и черепа на полках, и маленькую девочку, и ее прапрапрабабку, что стоит рядом с нею, и на древнем лице этой старухи написана всепоглощающая алчность.
Я знаю, что и Анук тоже это видит. Даже Зози видит это теперь, и ее лицо продолжает меняться: оно становится то старым, то молодым, она превращается то в Зози, то в Королеву Червей, и рот ее кривится,
