В Балаклаве, как и во всяком портовом городе, было все, что только мог пожелать проезжий купец. И хотя главным невольничьим рынком Крыма считалась Кафа, здесь, всего в полуверсте от моря, тоже имелись торговые ряды с богатым выбором живого товара. Погода была теплая, и девушки возрастом от десяти и до двадцати примерно лет стояли здесь обнаженными. Приходящие купцы проверяли упругость их грудей, заглядывали в зубы, щупали иные места. Рядились с торговцами и уводили товар. Или шагали дальше. Мальчиков тоже продавали голыми, молодые парни же были обнажены до пояса, дабы продемонстрировать мышцы, крепость торса. Это и был самый дорогой и ходовой товар. Прочих невольников — женщин постарше, мужчин щуплых и просто в возрасте — собрали в задних рядах. Их внешними достоинствами мало кто заботился, а потому они оставались в тряпье, в котором еще угадывались бывшие рубахи и сарафаны, кофты и порты, платки и юбки. Все прочее, имевшее какую-то ценность, давно было отобрано и продавалось отдельно.
Андрей притих и вцепился в руку князя мертвой хваткой. Зверев же громко спросил:
— Православные есть? — Многие из рабов принялись торопливо креститься, и князь пошел по рядам, тыкая пальцем: — Выходи, выходи, выходи. Ты тоже.
Для свершения этого акта милосердия требовалось жестокое сердце и холодный рассудок. Выкупить хотелось всех — но это было невозможно. Приходилось выбирать. Выбирать молодых, у которых вся жизнь еще впереди, — и отворачиваться от слез тех, кто постарше. Выбирать малышню, судьбой которых оказалось не детство, а татарская петля. Выбирать сильных, что смогут сидеть на веслах, — и бросать на муки ослабевших и хворых. Отворачиваться от молящих избавления — чтобы дать шанс тем, кто сохранил в своих глазах огонь ненависти. Заткнуть уши от просящих — ибо ушкуй никак не мог вместить больше тридцати человек. И то при условии, что треть — это легкие маленькие детишки.
Потом Андрей несколько минут торговался с довольным пузатым османом, скинувшим оптовому покупателю целых пять рублей, расплатился и повел невольников в порт.
Мальчишка, за все это время не проронивший ни слова, вдруг холодно и решительно пообещал:
— Когда я вырасту, княже, я всех татар убью. Всех-всех, до единого.
И никто из трех десятков людей его этими словами не попрекнул.
— Ого! — увидев толпу пассажиров, присвистнул корабельщик. — А причальщик так еще и не подошел.
— Тогда отваливай, — посоветовал князь. — Как на воду выйдем, открывай трюм, людей туда посадишь. На палубе всем не разместиться.
— Все сделаем, княже, не изволь беспокоиться. — Рыжий осенил себя знамением и добавил: — Что же ты не обмолвился ни разу, что задумал? Кабы знать…
Дальше все шло привычным маршрутом: море, Днепр, пороги, снова Днепр. Теперь Зверев мог отдыхать спокойно, не боясь предательства: денег при нем почти не осталось, да и за борт выбрасывать, будь у кого дурные мысли, корабельщикам пришлось бы не его со слугами, а всех выкупленных рабов. День он посвящал занятиям с Мефодием и мальчишкой, ночью отсыпался, а все остальное время любовался берегами и прислушивался к шелесту бегущей за бортом воды.
В Дорогобуже ушкуй причалил в день святого Фалалея.[17] Всем освобожденным пленникам князь разрешил отправляться к родному порогу — но покинули его всего шестеро невольников. Для остальных он купил три подводы, себе — доброго коня, и мерным ходом через три недели все они въехали в Москву.
На подворье князей Сакульских царило оживление. Мостовая перед баней была заставлена телегами и возками, в конюшне недовольно ржали лошади, сразу несколько слуг таскали внутрь воду, а еще трое — разгружали сено, сметывая его под навес в высокий стог. Занятые работой, подворники не обратили особого внимания на новоприбывших. Так, глянули на заползающие в ворота телеги — и продолжили свои дела.
— Хорошо же дома хозяина встречают, — усмехнулся, спешиваясь, Зверев. — Видать, и забыли, каков князь Сакульский с виду.
— Мама-а! — первым спрыгнул с облучка и побежал к дому Андрейка. — Мама, ты где?! Посмотри, что у меня есть! Мама, я вернулся!
Когда он уже взбегал по ступеням крыльца, дверь распахнулась, навстречу выскочила Варя в легком ситцевом сарафане, подхватила его, крепко сжала. Следом же… Следом из дома вырвалась Полина, устремилась по ступеням навстречу. Зверев, забыв про все, кинулся к жене, крепко стиснул, стал покрывать любимое лицо поцелуями.
— Ой, батюшка, задушишь, — засмеялась она, подставляя губы. — Дохнуть дай хоть немного.
А двери опять захлопали, выпуская ребячью ватагу:
— Папка, папка вернулся!
— И вы здесь?! — Андрей отпустил княгиню, чтобы обнять детей. — Откуда?
— Знамо, приехали, батюшка, — пояснила жена, глядя, как он целует девочек. — Полгода, почитай, как нет. Токмо по письмам раз в три месяца и ведаем, что жив и здоров. От и приехали. Опять же в Москве уж третье лето как не бывали.
— Значит, прошлое лето мы в княжестве провели? — уже зная ответ, все же спросил Зверев. — И позапрошлое?
Через ее плечо он встретил пристальный взгляд Варвары, но приказчица тут же отвернулась.
— А как же, батюшка, — счастливо рассмеялась княгиня и снова прильнула к его груди. — Вместе…
Полина, радостная, весь вечер не отходила от мужа ни на шаг. Сама потчевала за столом, сама парила в бане, стригла бороду и помогала обривать голову, сама укладывала в постель. Варю же он встретил лишь раз, проходя по коридору от оружейной комнаты к лестнице. Оба замедлили шаг.
— У тебя красивые дети, князь, — заметила приказчица.
— Все дети, — добавил Андрей.
— Ты не бойся. Я всегда знала, ты муж венчанный… — Варя обошла его на расстоянии вытянутой руки и поспешила на кухню.
Судьба отвела супругам побыть вместе лишь две ночи да один день. И тот неполный. Поутру князь Сакульский посетил Посольский приказ, где получил запечатанный воском, тяжелый бочонок золота. Утром нового дня он с холопами привычным путем поскакал по Смоленской дороге.
В этот раз Зверев взял в пользование ладью. Обычная ладья вмещала команду в шестьдесят человек и пятнадцать тысяч пудов груза.[18] Князь резонно прикинул, что в пустые трюмы две с половиной сотни служилых людей она впустит без особого труда. Если, конечно, с самого начала урезать экипаж человек до десяти-пятнадцати. Вниз по течению с кораблем и десять человек управиться должны, на обратный же путь гребцы найдутся. Князья-бояре работать, может, и побрезгуют, но стрельцы и отроки никуда не денутся, на веслах посидят.
Князь Сакульский уже получил в Дорогобуже известность, как человек, возвращающий из полона татарских невольников — посему хозяин судна легко пошел навстречу его просьбам. Вот только массивная неповоротливая ладья катилась по Днепру куда медленнее ушкуя, ползла долго и нудно и добралась до Крыма только двенадцатого июля, заткнув своей тушей бухточку в расселине под Кучук-Мускомским исаром от края и до края. Андрей в сопровождении холопов поднялся наверх и гордо водрузил тяжелый бочонок золота на южной стене крепости. Однако навстречу ему вместо радостного и дружелюбного Барас-Ахмет- паши пришел угрюмый тощий Таха в неизменном полосатом халате.
— Мой господин пребывает в отъезде из-за важных дел, доверенных ему лично Сулейманом Великолепным, всемудрым и добродетельным.
— Значит, подарочная сабля останется при мне, — тихо отметил себе под нос Зверев и громко спросил: — Это что-нибудь меняет, уважаемый?
— Ничего, русский зимми, — покачал головой турок. — Слово досточтимого Барас-Ахмет-паши священно. Если он поставил подпись под уговором, этот уговор будет исполнен… — И он указал на соседнюю гору, тесную из-за сотен собравшихся там людей. — Однако сроком исполнения назначено пятнадцатое июля в исчислении людей Книги. На сегодня невольники могут быть доставлены не все.
