– Если ты мне понадобишься, папа, – заявила она Котте, – я за тобою пошлю!
– Дядя Публий, оставьте меня в покое, – говорила она Публию Рутилию Руфу.
– Секст Юлий, не пора ли тебе снова в Галлию? – слышал от нее старший брат Цезаря.
– Моя жизнь – это моя жизнь! Что-то же должно теперь измениться! – весело объявила она Кардиксе.
Начала она со своего жилища, заставляя рабов, которых они с Цезарем купили после свадьбы, работать в полную силу. Управляемые греком по имени Евтихий, слуги всячески старались не давать госпоже повода для недовольства. Аврелия понимала, что Цезарь смотрит на все иначе, чем она, и поэтому достаточно равнодушен к некоторым вещам, особенно в доме. Зато ее голос слуги целый день слышали то тут, то там. Гай Марий вполне одобрил бы и ее действия, и манеру их вести – ясностью, четкостью и продуманностью ее указания напоминали военные команды.
– Да уж! – изумлялся повар, беседуя с управляющим Евтихием. – Я-то думал, что она всего лишь маленькая милая девочка!
Управляющий лишь выкатывал свои блестящие и бойкие глаза:
– А я?! Я думал, что получу доступ в ее спаленку и смогу утешать ее, пока Гай Юлий в отлучке – избави Бог! Я скорее лягу в одну кровать с диким львом!
– Вы считаете, что она на самом деле способна продать всех нас, чтобы собрать деньги и решить свои денежные проблемы? – повара трясло уже при самой мысли об этом.
– Да она и нас распять способна!
– Ой-ой-ой! – стонал повар.
Затем Аврелия взялась за проверку и обход своих постояльцев. Начала она с постояльца, занимавшего комнаты на том же нижнем этаже, что и хозяева. Разговор о постояльцах с Цезарем то и дело ей вспоминался, и она решила выпроводить жильца как можно быстрее. Этого человека она тогда не упомянула при муже, понимая, что он никогда не смирился бы с таким соседством – у Цезаря были свои представления на этот счет. Теперь пришла пора действовать.
Комнаты этого жильца выходили внутрь инсулы, и Аврелии требовалось всего лишь пересечь внутренний дворик, чтобы попасть туда. Однако, это придало бы визиту легкий оттенок бесцеремонности и вольности, чего она не хотела. Она пошла через главный, центральный вход, выйдя на Викус Патриции, где свернула направо и направилась вдоль длинного ряда лавок к традиционному кабачку на углу. Затем повернула на Малую Субуру и вдоль еще одного ряда лавок дошла наконец до нужной двери.
Постояльцем ее был знаменитый актер Эпафродит, и снимал он здесь жилье уже свыше трех лет.
– Передайте Эпафродиту, что хозяйка дома желает его видеть, – обратилась Аврелия к привратнику.
Пока она ожидала в приемной – такой же большой, как и ее собственная, – она внимательно разглядывала все вокруг, дотошно и оценивающе; здесь все смотрелось лучше, чем у нее самой – и лепка, и росписи, и общая планировка.
– Не могу поверить! – воскликнул кто-то красивым, хорошо поставленным голосом; фраза была произнесена по-гречески.
Аврелия повернулась на звук и оказалась лицом к лицу с постояльцем. Он выглядел гораздо старше, чем можно было судить по голосу: лет пятьдесят, не меньше. Золотисто-ржаная шапка волос, тщательно загримированное лицо, свободно свисающая хламида цвета этрусского багрянца с золотыми звездами- застежками. Многие любители пурпурных тонов выдавали свои расцветки за этрусский багрянец, но истинный этот цвет – почти черный, с блеском, переливающимся от красноватого до малинового – Аврелия видела всего лишь раз в жизни: когда приезжала на виллу братьев Гракхов к их матери Корнелии, при их встрече облаченной в такую же хламиду, подаренную некогда Эмилию Павлу царем Македонии Персеем.
– Во что вы не верите? – Аврелия тоже заговорила по-гречески.
– Вы, любезная! Я слышал, что хозяйка этого дома красива и обладает парой фиалковых глаз. Однако перед тем, что я вижу, бледнеет, увядает, распадается в прах тот образ, что создал я, наблюдая за вами через дворик! – заливался он соловьем.
– Садитесь, усаживайтесь поудобнее!
– Я лучше постою.
Он на секунду замолчал, глядя ей в глаза; его тонко выщипанные брови поднялись крутыми дугами.
– Вы пришли по делу?
– И сделаю его.
– Что от меня требуется?
– Съехать отсюда!
Он отпрянул с выражением ужаса на лице.
– Что?
– Даю вам на сборы восемь дней.
– Вы не можете! Я плачу за комнаты! Я платил исправно! Я уже смотрел на все вокруг, как на мое собственное жилище, на свой дом! На каком основании, домина? – голос его звучал твердо и, глядя на него в этот момент, можно было поверить, что это – мужчина, несмотря на раскрашенное лицо.
– Мне не нравится, как вы живете.
– То, как я живу, – это моя работа.
– Работа – то, что я вижу во дворике? Такое не годится видеть ни мне, ни детям. Я не говорю уже о
