— Ксаня! Я обманулась в тебе… Я хотела, чтобы ты стала моей подругой, я полюбила тебя… Но ты нехорошая… Моли Бога, чтобы Он сделал тебя иной, пока не поздно… Ты — грешница. Моли Его! А я тебя не знаю больше! Прощай!.. Я уезжаю и, вероятно, больше тебя не увижу…
Действительно, в полдень Ната уехала с Жюли на юг, далеко.
Весь дом горевал о Нате. Теперь успокоились все, уснули крепким сном. Одна Ксаня не спит…
Под вечер приходила Василиса. Принесла хлеб и воду ей, пленнице, и злорадно заявила:
— Кончились твои деньки в графской усадьбе, кончились… И заступницы-то твоей, графинюшки Наты, больше нет… Уехала… Послезавтра отвезут тебя в город на исправление… Там подлость твою выбьют…
Ксаня сделала вид, что не слышит, но сердце ее сжала тоска.
Не в лес, значит, а в новое заточение!.. О, горе! горе!
Если б умела она плакать, зарыдала бы навзрыд. Но плакать не умела Ксаня, как и молиться.
Еще тяжелее стало с этой минуты на душе…
— В город! Зачем? К кому? Что ждет ее там?
А впрочем, не все ли равно к кому и что ее ждет? Ее гораздо больше занимает другая мысль: что с Васей?
Не вырваться ей теперь в лес… Ни за что не вырваться… А между тем участь хромого мучит и гложет ее душу. Что с ним, больным, прикованным к постели? Полегчало ли ему хоть малость?
Мысль Ксани играет диковинно и странно…
Ах, как бы хотелось повидать его, — живого или мертвого!.. Как хотелось бы находиться с ним рядом, говорить с ним, облегчить его страдания!.. Но как? Как?
Мысль все работает, работает без конца…
Тихо, тихо кругом. Спит господский дом, спит усадьба… Звуки ночи молчат…
Только дождь нудно и однообразно барабанит о крышу…
Убежать разве через окно, выскочить, или спуститься как-нибудь по трубе?.. и бежать, бежать в лесную избушку, к Васе?..
Мысль эта вихрем проносится в мозгу Ксани и тотчас же замирает. Окно находится над самым прудом. Бросишься из него — утонешь. Нельзя!.. Нельзя!.. Судьба и тут против нее, Ксани…
И она снова погружается в странные, несбыточные мысли… Но ненадолго.
Чуткий, болезненно напряженный слух схватывает холодный отзвук ночи. Вот где-то вдали будто стукнуло что-то… Потом опять и опять… Странный, необычайный звук… Шаркающие туфли, чуть слышная походка… Кто-то словно крадется по коридору… и все ближе и ближе… Вот шаги слышны уже тут, за дверью.
Чуть дыша, замерла Ксаня… Скрипнула дверь… Кто-то извне отодвинул задвижку, нажал ручку. Дверь распахнулась почти бесшумно.
Холодком потянуло от порога…
Кто-то вошел в комнату и едва слышными шагами подошел к столу и стал против Ксани. Но кто — не видит Ксаня да и не решается взглянуть…
Что-то странное творится с ней. Не то жутко, не то сладко…
«Надо взглянуть… Надо взглянуть!» — выстукивая, шепчет сердце.
Затихла ночь… Дождь остановился… Маятник точно замер под часами на стене…
Холодком повеяло снова, будто подуло.
— Ксаня! — послышался сдавленный, хриплый голос над ней.
Она подняла голову.
— Василий! Вася! Пришел-таки! — тихим криком вырвалось из груди.
Он стоял перед ней, опираясь на костыль, весь в чем-то белом, точно в саване, весь словно прозрачный, словно сотканный из воздуха, и бледный, бледный.
— Пришел… Ты хотела… — произнес он глухо, — ты хотела повидать меня, Ксаня… — глухо, как будто откуда-то издалека звучит его слабый голос.
И руки, костлявые руки тянутся к ней.
Ей становится жутко… Ей, бесстрашной…
А он, с трудом передвигая ноги и постукивая костылем, приближается к ней совсем близко- близко.
— Пойдем со мной! Одному страшно!.. Умирать страшно! — лепечет он глухо, — хочешь, возьму тебя с собой!
Что-то сдавливает ей горло… Судорога сводит губы… Она хочет крикнуть и не может… Как будто невидимая рука давит ей горло, давит грудь… Жутко… Душно… Невыносимо…
А он медленно и уверенно приближается к ней, хромающий, бледный.
— Нет, Ксаня, ты оставайся… Ты здоровая… сильная… не как я… Живи! Живи, и будь счастлива… прощай, прощай навсегда, Ксаня!..
Глухо и страшно звучит его голос.
Костлявые руки протягиваются к ней, прямо к ней.
Она с диким криком вытягивает свои руки к нему и… разом приходит в себя.
Нет больше странного призрака, нет Василия. Перед ней Фома, старый дворецкий.
— Выдь в кухню на одну минуту, — говорит он, — работник от лесника пришел, сказать тебе что-то хочет…
В два-три прыжка, едва дослушав его, Ксаня уже в кухне.
Ей навстречу тяжело поднимается с лавки приземистая фигура Дмитрия. Его лицо, выглядывающее из-под резинового кожуха, казалось сосредоточенным и грустным.
Угрюмо кивнув головой и не глядя ей в глаза, Дмитрий произнес сурово:
— Нынче… около полуночи… Василий помер…
Без крика, без стона, Ксаня тяжело опустилась на лавку…
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
В МОНАСТЫРСКОМ ПАНСИОНЕ
Глава I
Мать Манефа и ее воспитанницы
— На колени! На колени сию же минуту! Все на колени!
И черная фигура матери Манефы выросла, как призрак, на пороге классной.
Одиннадцать девочек, возрастом от двенадцати до шестнадцати лет, одетые одинаково в черные люстриновые халатики, вроде монашеских рясок, и в коричневые тиковые передники, в белых косыночках на головах, покорно и бесшумно опустились на колени.
— Так!.. Теперь петь покаянный псалом!
Голос матери Манефы звучал какой-то зловещей торжественностью. Сама она, высокая, костлявая, в длинной черной мантии с треном, в монашеском клобуке на голове, походила на какую-то страшную птицу.
Ее высохшее, желтое, как пергамент, лицо, ее злые, серые, немигающие глаза и бескровные, плотно сжатые губы наводили трепет на пансионерок.
— И петь покаянный псалом! — еще раз процедила сквозь свои длинные, желтые зубы матушка и подняла костлявый палец кверху.
Тонкая, бледная, черноглазая красавица лет 16, с золотисто-белокурыми косами, струившимися из- под скромной белой косынки, задала тон свои мягким грудным голосом. Это была самая старшая из
