несчастные сословные предрассудки! Да разве мать Фанни, первая жена моего отца, не была простой девушкой из народа?
– Прекрасно! Теперь, когда нашему роду предстоит возвыситься, самое время кричать об этом! – гневно, но, понизив голос, сказала старуха. – Я не понимаю тебя, Герберт. И откуда взялись у тебя вдруг такие ужасные взгляды?
– Я никогда не думал иначе! – воскликнул он возмущенно.
– Ну, тогда ты сам виноват, что я в тебе ошиблась. Тебя не поймешь, между нами нет той доверительности, которая должна существовать между матерью и сыном, с тобой всегда бродишь в потемках. Впрочем, ты можешь думать об этом деле как тебе угодно, я остаюсь при своем мнении и действительно предпочту, чтобы в семействе была никому не известная, искупленная деньгами вина, чем неожиданно стать родственницей всякой сволочи… И спрошу тебя в свою очередь: неужели тебе не жаль детей Фанни? Ведь если явится третий законный наследник, они лишатся огромной части состояния.
– Им, во всяком случае, останется более чем достаточно.
– В твоих глазах, быть может, но не в глазах света. Гретхен считается сейчас одной из первых невест в округе, и хотя она довольно легкомысленно отказывается от самых блестящих партий, настанет время, когда она сделается благоразумнее и будет правильно смотреть на вещи, а какая же ей предстоит будущность, если третья часть состояния Лампрехтов отойдет к младшему сыну?
– У такой девушки, как Маргарита, не будет недостатка в предложениях и тогда, когда ее состояние значительно уменьшится, – сказал Герберт.
Он отошел к окну и стоял, повернувшись к матери спиной.
– Чем меньше, тем лучше! – проговорил он про себя. Она всплеснула руками.
– Грета? Без денег? Какое жалкое заблуждение, Герберт! Отними у нее блеск богатства, и эта худенькая девочка будет похожа на бедную птицу, у которой выщипали перья! Мне бы, право, даже хотелось, чтобы тебе пришлось хлопотать о том, чтобы выдать ее замуж.
– Мне бы это было совсем нетрудно, – сказал он с неуловимой улыбкой.
– Пожалуй, немного потрудней, чем поместить на должность писца, поверь своей старой матери, сын мой! – возразила она насмешливо. – Но к чему спорить попусту! – оборвала она сейчас же готовое возникнуть возражение. – Мы оба взволнованы: я – бесстыдством этого человека, бросающего в наш дом бомбу, которая оказывается холостым зарядом, а ты – признанием твоего бывшего увлечения. Продолжим этот разговор, когда успокоимся. Нечего и говорить, что все происшествие должно до времени остаться тайной. Дети, Маргарита и Рейнгольд, и так должны будут узнать об этом, когда им придется выделить из наследства порядочную сумму для искупления несчастного заблуждения отца. Бедные дети!
С этими словами она вышла из кабинета сына.
Солнце ослепительно сияло на безоблачном небе над городом, еще бессильное растопить скованный морозом снеговой панцирь крыш.
Нежные комнатные цветы, тоскующие за оконными стеклами, все же радовались этой бледной улыбке солнца, и попугай в гостиной советницы кричал и шумел так, как будто золотые искры на его медном кольце загорелись, а блики на позолоченных рамах картин были светом летнего дня, манившим его на зеленый двор. Давно уже он не получал от своей госпожи столько ласкательных имен, сухарей и сахара, как сегодня.
Аристократический верхний этаж дома Лампрехтов был, казалось, озарен особенным солнечным сиянием. Кухарка все убегала от плиты, чтобы примерить красивую, почти новую шляпу, подаренную ей советницей, а горничная раздумывала, весело напевая, как ей переделать подарок госпожи – старомодное кашемировое платье.
Внизу в кухне Лампрехтов настроение было совсем другое, ведь у людей в груди не камень, а сердце, как говорила Бэрбэ.
Конечно, в главном доме исстари было положено не заниматься тем, что происходит в пакгаузе; но когда через двор лежит тяжелобольная, возможно ли забыть, что там живут люди и что сердца их трепещут от страха и печали.
Оттого-то в кухне было так удручающе тихо. Все невольно старались не шуметь.
Бэрбэ черпала вчера под вечер воду из бассейна во дворе, и служанка из пакгауза рассказала ей, еще не оправившись от испуга, что у госпожи Ленц сделался удар, отнялись язык и правая сторона, а доктор, который до сих пор был при ней, сказал, что это очень опасно. С полными слез глазами описывала женщина, как старик Ленц, смертельно бледный, бегал взад и вперед по комнате, ломая руки и совершенно забыв в страхе и горе о маленьком Максе, а тот сидел на постели бабушки, не спуская глаз с ее искаженного лица, и отказывался от всякой пищи.
Дальше служанка передала старой кухарке, что госпожа Ленц казалась все утро взволнованной, а после полудня старик вернулся домой бледный, как полотно, и с таким хриплым голосом, словно у него пересохло в горле.
Она сама пошла, постирать в кухню и вдруг услышала шум падения – это упала на пол госпожа Ленц.
Что случилось, и чего так испугалась бедная женщина, она до сих пор не знает, сказала служанка, но советница должна знать причину.
Ландрат вызвал старика Ленца к себе на службу, чтобы сообщить ему ужасный факт – ничего, ни малейшего клочка бумаги, никакой заметки, свидетельствующей о втором браке коммерции советника и о рождении меньшего сына, не нашлось в бумагах.
Итак, тайна, грозно надвигавшаяся на гордый главный дом от пакгауза, исчезла во мраке, который скрывает столько неразрешенных загадок на свете.
Старику Ленцу оставалась только одна надежда: самолично произвести, розыск в церквях Лондона и найти, где произошло венчание его дочери и крещение внука, так как в письме молодой женщины не была названа церковь, в которой она «обвенчалась и стала счастливой женой».
