поспокойнее будет, но земли в устье Невы, кои на этой дороге никак не минуешь, испокон веков слывут местом совершенно гиблым, где добрые люди от Сотворения мира никогда не селились и селиться, видимо, никогда не будут, если только Господь окончательно не лишит их разума. Не вдохновляет меня эта дорожка, Александра Михайлович! Ну никак не вдохновляет!
Можно взять еще севернее, аккурат через твою родную Вологду, к Архангельску, куда заходят европейские купеческие корабли, и оттуда на одном из подобных кораблей направиться вокруг Скандинавии во Францию. На этом пути опасностей людских как будто меньше, чем на первых двух, но моря северные, студеные таким норовом неукротимым славны, что из тех кораблей, бывает, доходит один на пять штук. Рискованно. Неоправданно рискованно, и мы все больше склоняемся к четвертому маршруту — южному. Он, напротив, ведет прямиком от твоего дома через Тулу, Воронеж, Дон-реку в былинную скифскую Тавриду, имеющую прочные торговые сношения со Средиземноморьем, в западной части которого и лежит Франция. Этой-то дорожкой я сам, Александра Михайлович, в эту недобрую страну и наведывался. На пути этом множество стран магометанских лежит, но, поскольку ты отправишься под видом негоцианта, опасаться тебе нечего, кроме как дорожной пошлины, ибо нас, торговых людей, везде уважают, хотя, бывает, и дерут с нас три шкуры, — закончил он со вздохом.
В общем, проблема выбора оптимального маршрута заброски, как понял Шурик, и была одним из этих «непредвиденных обстоятельств», задержавших его отправку во Францию на целый месяц.
— Хорош, парни! — громче прежнего скомандовал брат Григорий.
Родион с Мишаней опустили наконец-то шпаги и, тяжко, надсадно дыша, принялись утирать с лица пот и кровь.
Шурик тоже расслабился, почти выронив свое оружие, и отлип от стены, в которую супротивники едва не вогнали его.
— Живой? — спросил инок, поднимая шпагу и поддерживая самого Шурика под локоть.
— Живой, — не очень уверенно ответил тот и, опершись на перила галереи и отвернувшись от церковных куполов, схаркнул вниз жирную, липкую, густую слюну, заполнившую весь рот и мешавшую дыханию.
Живой вроде, думал Шурик, прислушиваясь к сумасшедшей канонаде собственного сердца и хриплой работе легких, напоминавших рваные, сипящие и свистящие кузнечные меха.
Вроде живой. Он обернулся к своим оппонентам, устало присевшим у стены. Нет, он не испытывал к Родиону с Михаилом ровным счетом никакой неприязни или, боже упаси, злости. Как раз наоборот. Глядя на них и вспоминая острые, точные, полновесные удары, принятые им за последние пять минут, Шурик чувствовал только гордость. Подлинную гордость наставника, чьи ученики уверенно двигались вперед и вверх, росли не по дням, а по часам. Родион и Мишаня крепко поднабрались мастерства, хотя о настоящем классе говорить конечно же еще не приходилось. И все же если поодиночке они еще и не были в силах составить ему достойной конкуренции, то, наваливаясь купно, запросто могли загнать в угол и поклевать как следует. Сам-то он постигал фехтовальное искусство куда медленнее. Ну если припомнить, они с Маркизом и занимались-то совсем не так рьяно…
Нет, эти три месяца прошли недаром, подумал Шурик. Смена росла вполне достойная. Случись ему оступиться, будет кому подхватить упавшее знамя. Особенно если после его отъезда тренировки не прекратятся.
— Давай-ка кольчугу, — велел брат Григорий, и Шурик, ухватившись за металлические колечки воротника, стянул тяжелую рубаху через голову.
Потом повел плечами, всем телом ощущая ноющие ссадины и набухающие кровоподтеки. Да, сегодня друзья-приятели, спарринг-партнеры окаянные, отделали его от души!
— Тулуп набрось! — распорядился строгий инок. — Застудишься.
Чувствуя холодные язычки ветра, пробиравшиеся под мокрый кафтан и стремительно выстуживавшие вспотевшее, разгоряченное тело, юноша вздрогнул и, подхватив тулуп, поспешил укрыться от мороза. Афанасий Максимыч без устали повторял, что сейчас ни сам Шурик, ни Мишаня с Родькой себе не принадлежат и обязаны беречь здоровье для службы Отечеству…
Оглянувшись, Шурик заметил, что друзья-приятели уже спускаются вниз, и хотел было последовать за ними, но шум, донесшийся со двора, привлек его внимание. Вернувшись на галерею, он увидел, как монастырские ворота распахнулись и на двор влетела кавалькада (память услужливо подсунула почерпнутое из книг иностранное слово) из четырех богатых троек и двух десятков верховых казаков. Из первой тройки выбрался Данила Петрович, из второй Игнатий Корнеич с Афанасием Максимычем, а из остальных — малознакомые или вовсе не знакомые Шурику люди, периодически мелькавшие в монастыре в последние три месяца.
— Тулуп запахни! Дрожишь вон весь! — бросил брат Григорий в тот самый момент, когда боярин нашел взглядом юношу и взмахом руки велел ему спускаться вниз, на двор.
Шурик прекрасно понимал, что дрожь эта вовсе не от холода. Однако спорить не стал и, запахнувшись поплотнее, согласно кивнул:
— Да, холодновато…
— Да, холодновато! — согласно кивнул Игнатий Корнеич, застегнув ворот богато расшитой купеческой косоворотки. — Обычно в Феодосии в эту пору гораздо теплее!
Шурик, не имевший ровным счетом никакого представления, как обычно бывает в эту пору в Феодосии, тем не менее спорить не стал, во все глаза глядя вокруг себя, как и положено настоящему разведчику, вышедшему на тропу войны. И хотя неприятельская Франция была еще очень и очень далеко, посмотреть все равно было на что.
Взять хотя бы море — суровое, неведомое ранее море, шумевшее в пяти метрах от него под высоким гранитным парапетом, мокрым от взлетавших над ним брызг. Конечно же он был наслышан о том, что море больше виданного им прежде Белого озера вологодской земли, но он и предположить не мог, насколько оно больше! Поистине бескрайняя равнина, блиставшая под лучами заходящего солнца, потрясала воображение юноши, равно как и тот факт, что через пару часов ему предстояло взойти на борт греческого парусника, покачивавшегося у пирса неподалеку, и устремиться через эту равнину за горизонт, где его ожидали и Босфор с Дарданеллами, и Афины с Марселем, и еще много-много невиданных чудес.
Игнорируя чернявого кабатчика, скакавшего вокруг них с Игнатием Корнеичем и соблазнявшего их ароматными шашлыками и горячими лавашами, великолепным вином и чудесным сыром, Шурик вспоминал события двух последних недель.
…Чутье не подвело его.
Кавалькада, примчавшая из Москвы в Суздальский монастырь все начальство вплоть до того, которое молодые антиразведчики прежде и в глаза-то не видали, была знаком нового периода его жизни. Яростная схватка на верхней галерее знаменовала собой окончание долгой и изнурительной подготовки к заброске в глубокий тыл противника. По крайней мере для Шурика-то уж точно. Родиону с Мишаней, видимо, предстояло учиться дальше.
Во всяком случае, в трапезную палату на встречу с Афанасием Максимычем их не пригласили.
Шурик же, сменив старый, потрепанный кафтан, в котором он обычно тренировался и на котором уже места живого не осталось, на чистую одежду, предстал перед боярином.
— Ну, хлопчик, готов ли ты в дорогу тронуться? — не стал крутить Афанасий Максимыч, потому как вообще никогда не крутил, отличаясь редкостной прямолинейностью.
— Готов! — в тон ему ответил Шурик, испытывая смешанные чувства.
С одной стороны, окончание тяжелой, изматывающей подготовки, начавшей уже казаться бессмысленной, не могло не радовать. С другой — мысль о том, что придется оставить и монастырь, ставший уже почти родным домом, и уютную, обжитую келью, опять нестись в неведомую даль, лишала душевного спокойствия. Впрочем, особого значения сейчас все это не имело…
— Добро! — кивнул боярин. — Тогда садись и слушай.
Шурик присел за стол напротив Афанасия Максимыча, и тот начал инструктаж:
— Настало твое время, хлопчик! Послезавтра, прямо с утра, отправляетесь вы с Игнатием в путь-
