всем своем уме! Предоставь им покататься на этом «посмотрим» старика Гранде и держись спокойно, мой мальчик. Евгения от этого еще верней будет твоей женой.
В несколько минут весть о великодушном решении Гранде разнеслась по трем домам сразу, и в тот же вечер во всем городе только и толковали об этой братской самоотверженности. Всякий прощал Гранде его продажу, произведенную в нарушение взаимного клятвенного обязательства всех сомюрских виноделов, все дивились его чувству чести, восхваляли великодушие, на какое не считали его способным. Французскому характеру свойственно приходить в восторг, в гнев, в страстное воодушевление из-за минутного метеора, из-за плывущих по течению щепок злободневности. Неужели коллективные существа — народы — в самом деле лишены памяти?
Едва старик Гранде запер дверь, как позвал Нанету.
— Не спускай с цепи собаку и не спи, нам с тобой предстоит поработать. В одиннадцать часов Корнуайе должен быть у ворот с фруафонской кареткой. Подожди его у калитки, чтоб он не стучался, и скажи ему, пусть войдет как можно тише. Полицейские правила запрещают производить ночью шум. Да и околотку незачем знать, что я отправляюсь в дорогу.
Сказав это, Гранде поднялся в свою лабораторию, и Нанета слышала, как он там возился, рылся, ходил взад и вперед, но осторожно. Очевидно, старик старался не разбудить жены и дочери и особенно не привлечь внимания племянника, которого он начинал прямо проклинать, замечая свет в его комнате. Среди ночи Евгении, всецело озабоченной кузеном, показалось, что она слышит стенания, и для нее уже не было сомнения: Шарль умирает, — ведь она оставила его таким бледным, в таком отчаянии! Может быть, он покончил с собой? Мгновенно она завернулась в накидку, вроде плаща с капюшоном, и хотела выйти. Сначала яркий свет, пробивавшийся в дверные щели, ее испугал: показалось — пожар; но вскоре она успокоилась, заслышав тяжелые шаги Нанеты и ее голос, мешающийся с ржанием нескольких лошадей.
«А что, если отец увозит куда-то кузена?» — спросила она себя, приотворяя дверь осторожно, чтобы она не скрипела, но так, чтобы видеть происходящее в коридоре.
Вдруг ее глаза встретились с глазами отца, и от его взгляда, хотя спокойного и рассеянного, у Евгении мороз побежал по коже. Добряк и Нанета несли вдвоем толстую жердь, концами лежавшую у него и у нее на правом плече, к жерди был привязан канатом бочонок, вроде тех, какие старик Гранде для развлечения мастерил у себя в черной кухне в свободные минуты.
— Пресвятая дева! Ну и тяжеленный! — сказала тихо Нанета.
— Жаль, что там всего только медяки! — отвечал Гранде. — Смотри, не задень подсвечник.
Эта сцена была освещена единственной свечой, поставленной между двумя балясинами перил.
— Корнуайе, — сказал Гранде своему сторожу in partibus,[25] — пистолеты захватил?
— Нет, сударь. Да и подумаешь, есть чего бояться, раз у вас тут медяки!
— И верно, нечего, — сказал старик Гранде.
— К тому же и поедем мы быстро, — продолжал сторож. — Ваши фермеры выбрали для вас лучших своих лошадей.
— Ладно, ладно. Ты же не сказал им, куда я еду?
— Да я и не знал.
— Ладно. Повозка прочная?
— А то как же! Куда уж крепче, — три тысячи фунтов выдержит. А что они весят-то, ваши дрянные бочонки.
— На-ко! — сказала Нанета. — Нам-то известно! Близко восемнадцати сотен.
— Помалкивай, Нанета. Жене скажешь, что я поехал в деревню. К обеду вернусь. Гони вовсю, Корнуайе, в Анжере нужно быть раньше девяти.
Повозка отъехала. Нанета задвинула ворота засовом, спустила с цепи собаку, улеглась, потирая онемевшее плечо, и никто во всем околотке не подозревал ни об отъезде Гранде, ни о цели его путешествия. Скрытность добряка была доведена до совершенства. Никто гроша не видал в этом доме, полном золота. Узнав утром из разговоров на пристани, что цена на золото удвоилась вследствие размещения в Нанте крупных военных заказов и что спекулянты нахлынули в Анжер скупать золото, старый винодел, попросту заняв лошадей у своих фермеров, отправился ночью в Анжер, чтобы продать там накопленное золото и на полученные банковые билеты приобрести государственную ренту, заработав еще и на разнице в биржевом курсе.
— Отец уезжает, — прошептала Евгения с лестницы, слышавшая все.
В доме опять воцарилась тишина; постепенно замер вдали грохот повозки, не тревожа более спящий Сомюр. И тут Евгения, прежде чем услышать, сердцем почуяла стон, донесшийся из комнаты кузена. Светлая полоска, тоненькая, как лезвие сабли, шла из дверной щели и перерезала поперек балясины перил на старой лестнице.
— Он страдает, — сказала она, поднимаясь на две ступеньки.
Услыхав второй стон, она взбежала на площадку и остановилась перед его комнатой. Дверь была приотворена, она толкнула ее. Шарль спал, свесившись головой со старого кресла; его рука выронила перо и почти касалась пола. Прерывистое дыхание Шарля, вызванное неудобным положением тела, вдруг испугало Евгению, и она быстро вошла.
«Он, верно, очень устал», — подумала она, глядя на десяток запечатанных писем. Она прочла адреса: Гг. Фарри, Брейльман и K°, экипажным мастерам, Г. Бюиссону, портному, и т. д.
«Он, очевидно, устроил все свои дела, чтобы иметь возможность вскоре уехать из Франции», — подумала она. Взгляд ее упал на два раскрытых письма. Слова, какими начиналось одно из них: «Дорогая моя Анета…» — ошеломили ее. Сердце ее застучало, ноги приросли к полу.
«Его дорогая Анета? Он любит, он любим! Больше нет надежды!.. Что он пишет ей?»
Эти мысли пронеслись в голове и сердце ее. Она читала эти слова повсюду, даже на квадратах пола, написанные огненными чертами.
«Уже отказаться от него! Нет, не буду читать это письмо. Я должна уйти… А если бы я все-таки прочла?..»
Она посмотрела на Шарля, тихо приподняла ему голову и положила на спинку кресла, а он отдался этому, как ребенок, даже во сне узнающий мать и, не просыпаясь, принимающий ее заботы и поцелуи. Словно мать, Евгения подняла его свесившуюся руку и, словно мать, тихо поцеловала его в голову. «Дорогая Анета!» Какой-то демон кричал ей в уши эти два слова.
— Знаю, что, может быть, поступаю дурно, но я прочту это письмо, — сказала она.
Евгения отвернулась, — благородная честность ее возроптала.
Впервые в жизни столкнулись в ее сердце добро и зло. До сих пор ей не приходилось краснеть ни за один свой поступок. Страсть, любопытство увлекли ее. С каждой фразой сердце ее все более ширилось, и от жгучего любопытства, обуявшего ее во время этого чтения, еще слаще стали для нее радости первой любви.
