Переговоры начались требованием графа Нессельроде, чтобы войска сложили оружие и сдали Париж. На последнее маршалы были согласны, но категорически отказались сложить оружие, ссылаясь на то, что их блестящее прошлое не знало таких позорных условий. «Скорее погибнем, чем подпишем такое условие!» – заявили они. Им представляли всевозможные доводы, им указывали, что из-за их упорства Париж будет взят приступом, что повлечет за собой ряд бедствий для столицы; взятие Монмартра, о котором мы упоминали в прошлой главе, было тоже немалым доводом, но маршалы оставались непреклонными – они не могли и не хотели признать себя военнопленными.
Из-за этого граф Нессельроде был вынужден возвратиться к императору Александру, чтобы испросить новые инструкции. В семь часов вечера император снова отправил графа к заставе ла Вилетт и разрешил не настаивать на сдаче французских войск военнопленными. Но союзникам хотелось предотвратить соединение Наполеона с войсками, защищавшими Париж, и потому, разрешив предоставить французам свободное отступление, император велел Нессельроде оставить за собой право назначить дорогу, по которой могло произойти это отступление.
Нессельроде изложил эти условия.
– Куда же вы хотите направить нас? – спросил Мармон.
– В Бретань! – ответил граф.
На это маршалы возразили ему, что Париж не обложен неприятельскими войсками, так что и защищая Париж, французы могут, отступая шаг за шагом, отойти к Фонтенбло.
– Военное счастье на вашей стороне, – заметил Маркой, – ваш успех несомненен. Так будьте же великодушны и умеренны, не доводите нас до крайности.
Поэтому графу Нессельроде снова пришлось ехать к императору Александру за инструкциями.
Выслушав его, император приказал послать курьера к оставшемуся в Париже Орлову с приказом составить и подписать капитуляцию, не настаивая на выходе войск по назначенной союзниками дороге. Получив высочайшее повеление, Орлов в четверть часа составил условия капитуляции, которые и были тут же подписаны. Они заключались в следующем: 1) Мортье и Мармон обязываются не позже семи часов следующего дня вывести свои войска из Парижа; 2) военные действия не могут быть возобновлены ранее двух часов по выступлении французских войск из города; 3) французы должны сдать союзным войскам арсеналы и магазины в том виде и состоянии, в каком они находились в момент подписания капитуляции; 4) национальная гвардия и жандармерия не входят в состав удаляемых из Парижа войск; по усмотрению союзников они могут быть либо распущены, либо по-прежнему оставлены для несения гарнизонной и полицейской службы; 5) раненые и отставшие, найденные после десяти часов утра, признаются военнопленными; 6) Париж поручается великодушию союзных монархов.
Сейчас же были посланы офицеры ко всем отрядам еще защищавшимся с приказанием прекратить сопротивление и отступить. И тому самому Монсею, который потратил так много энергии и огня на то, чтобы вдохнуть геройский дух в защитников Парижа, пришлось лично сдерживать своих людей.
– Да чтобы черт взял мою душу! – прорычал ла Виолетт. – Как? Мы сдаемся? Но что скажет о нас император! Он еще явится, я уверен в этом; предатели отлично знают это, поэтому-то они и торопятся так с капитуляцией. Император завтра же будет среди нас, он сумеет защитить нас! Нет, ребята, мы должны еще продержаться!
– Бесполезно! Капитуляция уже подписана, мой храбрый ла Виолетт, – сказал маршал Монсей. – Как знать, что уготовано нам на завтра! Но не отчаивайтесь! Мы еще получим реванш позднее. А в данный момент необходимо повиноваться тем, кто приказывает сложить оружие!
И крупные слезы покатились по загорелым щекам Моисея.
Ла Виолетту и его команде не оставалось больше ничего, как подчиниться приказу очистить Париж. Это так поразило его, что он был совершенно удручен и не понимал, что борьба была кончена и империя погибла. Он все еще верил в императора, в маршала Лефевра, в добрую мадам Сан-Жень. Разве не обещал он ей, что как бы то ни было, а император и ее муж явятся освободить Париж? Но разве пока что пришлось сложить оружие, то почему не навестить приятелей?
Он торопливо направился к улице Бобур вместе с врачом, которого встретил на перевязочном пункте.
Огюстина открыла ему дверь.
Доктор осмотрел рану Жана Соважа и попросил оставить его наедине с раненым, чтобы он мог лучше поставить свой диагноз. Ла Виолетт забрался в угол; Сигэ и Огюстина прошли в соседнюю комнату вместе с детьми.
Страшная тревога терзала молодую женщину.
Сигэ приблизился к ней и взял ее руку.
– Послушай, – сказал он, – мы потом поговорим о прошедшем и о будущем, а теперь мне хочется поцеловать тебя.
– О, нет, нет, – воскликнула Огюстина, отстраняясь от него, – это было бы слишком дурно. Подумай только: Жан лежит здесь рядом, может быть, даже умирает!
– Я уйду, я не могу оставаться с вами, для меня это слишком тяжело; да, я вижу, что и ты страдаешь. Скажи мне, что я не противен тебе, Огюстина, и я исчезну. Обещай мне, что ты будешь крепко любить нашего сына, а затем, когда мы станем старше и несколько успокоимся, ты позволишь мне видеться и говорить с ним. Отвечай же! Ты не ненавидишь меня?
– Не спрашивай, я не могу отвечать; ты видишь, ты понимаешь, что я не принадлежу себе. Прости меня, я не знаю, лучше ли тебе уйти или остаться, но не будем говорить ни о будущем, ни о прошлом, ни о нашем ребенке. Счастье для нас окончено. Мы даже не знаем, что ожидает нас завтра. Что будет с Жаном? Куда я денусь?
В эту минуту ла Виолетт приоткрыл дверь и крикнул:
– Идите скорее! Доктор говорит, что наш дорогой Жан выздоровеет. Весь вопрос только в нескольких днях. Он отвечает за жизнь раненого.
Доктор с непроницаемым видом писал рецепт, наклонившись над столом.
