переговоры с конкретным инвестором, это меняет цели, формы и методы нашей работы, а также критерии эффективности.
– Это-то понятно, – попытался отмахнуться Дронов. – Я не возражаю. Переговорите с Крюковым. Я поддержу.
«А вот сейчас, голубчик, ты уже никуда не денешься», – мстительно подумал Рюмин.
– Мне неудобно, – сказал Валентин Борисович.
– Не понял?
– Обязательно переговорю, но сначала вы. Вы ему предложите, посмотрим на реакцию, и я подключусь.
– А почему неудобно?
«Все-таки он тупой».
– Крюков может воспринять мое обращение как признак слабости и необязательности, – терпеливо разъяснял Рюмин. – Дескать, мы испугались и включаем обратную. Несолидно. Мое предложение он воспримет с недоверием, и погубим хорошую идею. В конце концов, мы можем тупо продолжать готовить запуск акций на бирже. Свои обязательства мы выполним, а вам дальше распутывать. Кто же знал, что будет наезд?
– Ну, это вы зря! Крюков – разумный человек. У него котлеты отдельно, а мухи отдельно.
– Не уверен, – обреченно заметил Рюмин.
Дронов вообще-то был согласен с этими опасениями. «Крюков еще тот долдон. Пока до него достучишься! Привык, что всю черновую работу выполняет генеральный директор, а сам красуется на презентациях. Из поездок не вылезает – весь мир объехал, а толку?»
– Я предлагаю следующую схему, – продолжал Валентин Борисович. – Вы переговорите с Крюковым, изложите ему идею. Если он заинтересуется, я готов пойти навстречу. Разумеется, все рабочие варианты по инвесторам мы предварительно с вами обсудим, а уже затем будем их двигать.
– Можно попробовать.
– Только не говорите Крюкову о наших договоренностях, – предупредил Валентин Борисович.
«Продаст или нет? Пожалуй, нет. Ему невыгодно. Больше всего он не хочет головной боли с новыми акционерами. Все же продаст – не выдержит. Ладно, не страшно. Главное, чтобы он убедил Крюкова. Ему это сделать проще», – анализировал ситуацию Рюмин, ожидая, что еще может возразить или предложить Дронов.
Но «красный директор», кажется, согласился.
Окончательно.
«При этом раскладе я вроде ничего не теряю. Опять же контроль с моей стороны, а то консультант – мужик прыткий».
Рюмин читал мысли Дронова – «и хочется, и колется». Ему даже стало немного скучно.
Он знал, что сейчас тот подписал себе смертный приговор.
– Я сразу тебя полюбила. С первого взгляда. – Кристина чуть влажной ладонью гладила Максимова по лицу.
Ее глаза напоминали холодную голубизну балтийской воды или зеркальное отражение белорусских болот.
Волосы разметались по подушке. Щеки раскраснелись.
«Как маленькая девочка», – подумал Максимов и нежно поцеловал припухшие губы.
День обещал быть солнечным. Розоватые лучи бросали отблеск на острые каменные башни за окном. Максимов чувствовал себя как во сне – словно он оказался посреди декораций на сцене Большого театра и сейчас зазвучит мелодия «Рассвет над Москвой-рекой». Кристина жила на двадцатом этаже сталинской высотки на Котельнической набережной. От вида на реку и шпилей остроконечных башен перехватывало дыхание.
– Это твоя квартира? – спросил Максимов.
– Моя и отца, но он бывает здесь редко. Я тебе говорила.
– Он что, большой начальник?
– Он мечтал стать большим человеком, но ничего не получилось. Способностей много, не хватило главного.
– А что ты считаешь главным?
– Это не объяснишь. Нужно быть мужиком, воином, не считаться ни с кем и ни с чем, ничего не бояться. Вот в тебе это чувствуется.
– Странно, – удивился Максимов. – А я-то наивно считал себя человеком политкорректным, воспитанным.
– Это только оболочка. Ты жесткий, даже жестокий. Просто тебя еще не разозлили. – Кристина гибко, как кошка, встала с кровати, откинула назад волосы и, слегка покачиваясь, вышла. Дверь была покрашена белой краской, ручка – образец «стиля Советской империи».
Через несколько минут Кристина вернулась посвежевшая. Матовая кожа, никакой косметики. Она еще походила на задорную, совсем юную девчонку.
– Да, я не ответила. Эта квартира досталась нам от деда. Вот он был большим начальником – сталинским наркомом.
– Это многое объясняет, – заметил Максимов, не вставая с кровати.
Он пригрелся в этой уютной квартире – Москва с ее нервотрепкой, непонятками и неразрешимыми проблемами осталась где-то далеко внизу, в другом времени.
– Что объясняет?
– Твой характер! – крикнул Максимов, одним прыжком вскочил с кровати и обнял девушку.
Жан Фурнье только что позавтракал.
Вместо обычных круассанов с вареньем он охотно полакомился блинчиками со свежей густой сметаной и пирожками с малиной.
– Delicieuх[2], – промурлыкал Фурнье и с в знак благодарности кивнул Рюмину.
Они сидели в просторной гостиной поместья Рюмина под Звенигородом и мирно смотрели новости по российскому телевидению. Для обсуждения дел, ради которых Фурнье и прилетел в Москву по вызову Валентина Борисовича, время еще не пришло. Было невыразимо приятно сидеть в светлой, заполненной солнцем комнате. Через витражи высоких – в два этажа – окон виднелись силуэты сосен, запорошенных снегом. Потрескивали дрова в камине, устремленном вверх и похожем на распятие.
«Как в соборе, – подумал Фурнье. – Не хватает только органа и музыки Баха».
На экране премьер-министр, в возрасте, но подтянутый и нарочито сердитый, заходил в обычный продуктовый магазин.
– О чем сюжет? – спросил Фурнье.
– Инфляция бьет все рекорды, особенно возросли цены на продукты питания.
– Да-да, это глобальная проблема! Скоро человечество будет голодать.
– Что это? – спросил премьер, показывая на ценники. Лицо исказилось от удивления и негодования.
– Цены на продукты.
– Я не об этом спрашиваю. Кто это делает? – возмутился премьер.
– Хозяин.
На бедную продавщицу было жалко смотреть.
Она уже пожалела о своей откровенности: «Эх, дура, нужно было молчать – теперь уволят».
Услышав магическое слово «хозяин», глава правительства не нашелся что ответить, удивленно замолчал и вышел из магазина.
«Хозяин» ассоциировался у него только с одним человеком.
– Ха-ха, ваш премьер не знает, что в стране выросли цены, – съязвил Фурнье.
– Знает, конечно. Может, не в полном объеме, но знает.
– Не понимаю. Что значит «не в полном объеме»? Это же конкретные величины. Или он знает, или нет. Странно, – не унимался Фурнье, проявляя вредность характера, столь характерную для французов. – А кто такой «Хозяин»?
