– На колени!
Первосвященник сделал шаг вперед и, поймав ветер, ударил Грона под ребра. Снизу могло показаться, что раб рухнул от одного грозного голоса жреца, так как порыв ветра рванул накидку и скрыл молниеносное движение ноги. Первосвященник сделал еще шаг вперед и вскинул руки над головой. Гул толпы понемногу затих.
– Люди Тамариса! – Гулкий голос Первосвященника далеко разнесся над притихшей толпой. – Возлюбленные дети Сама и Ома, сегодня пламя священного костра возвестило: боги любят вас. Великий знак! Великое чудо!
Толпа восторженно заорала. Первосвященник, опустив руки, гадливо смотрел на беснующихся людей. Подождав минуту, он вновь вскинул руки, утихомиривая страсти. Грон, стоя на коленях, основательно массировал кисти.
– Люди Тамариса, сегодня боги явили нам свою волю! Скорбью наполнились их души, когда они зрили, как низко пал Тамарис. Горшечники и медники не могут продать плоды своих рук, потому что алчные иноземные купцы не соглашаются платить справедливую цену. Рыбаки не могут продать дары благословенных волн, потому что иноземцы, подло захватившие в свои руки солеварни, взвинчивают цену на соль. Ленивые заггры обманом вытягивают у доверчивых детей богов-близнецов последние гроши. Бесстыдные гетеры разрушают семьи и проповедуют похоть, РАБЫ… – его голос загремел с обличающей силой, – поднимают руку на священных собак!
Толпа яростно заревела. Первосвященник снова опустил руки. Грон мысленно присвистнул. Дело пахло не просто наказанием непокорного раба, готовилась целая революция. Дав толпе вдоволь наораться, Первосвященник новым взмахом рук успокоил людей и продолжил:
– Но самое страшное – зараза проникла в храм! Он взмахнул рукой, и стоявшие полукругом жрецы расступились.
Грон увидел, как восемь стражников волокут по каменным плитам четыре безвольных тела. Двое были в изодранных накидках высших жрецов Сама и Ома, еще за одним тянулись обрывки накидки заггров, а в последнем Грон узнал… Тупую колоду. Грон скрипнул зубами. Все это напоминало доисторическое издание тридцать седьмого года. Только Сталин был в жреческом плаще и закреплял свою власть над крошечным островом.
– Агион и Гонон, пав столь низко, что разум отказывается поверить, измыслили с помощью заггров отвратить детей Сама и Ома от своих покровителей, осквернить священный огонь. Тридцать дней священное пламя не возвещало воли богов. Тридцать дней в смятении смиренные слуги день и ночь курили благовония и возносили свои песнопения, моля богов-близнецов смилостивиться и указать на нечистых среди нас, и сие СВЕРШИЛОСЬ!
Толпа бесновалась, в воздух летели камни, палки, ошметки одежды. Грон наклонился к Тупой колоде:
– Почему ты здесь?
Она, хрипло дыша, повернулась к нему и попыталась улыбнуться разбитыми губами. Ее лицо превратилось в один сплошной синяк. Грон знал, что сам он выглядит не лучше, но такое лицо у женщины он не видел со времен подвалов Львовского МГБ.
– Меня поймали, когда я пыталась принести тебе поесть. Грон скрипнул зубами.
– Зачем? Неужели ты не знала, что ничего не выйдет, мою яму почему-то стерегли днем и ночью.
– Это не твою, рядом сидели они. – Она с трудом кивнула в сторону валявшихся жрецов.
– Тем более.
Тупая колода поперхнулась, сплюнула сгусток крови и печально кивнула:
– Знаешь, мне хотелось еще раз взглянуть на тебя, ты – лучшее, что было в моей жизни. Я знала, что у тебя живет эта маленькая сучка, но так боялась потерять тебя, что молчала. Но, боги, как мне хотелось выцарапать ей глаза. – Она опять закашлялась, утерла кровь с подбородка, у нее были отбиты все внутренности. – Да и потом, мне было наплевать, что со мной будет. Раньше я жила, как священный пес: кормежка и сон, иногда мужик, правда самый грязный и противный, потом появился ты… Я знаю, ты тоже делал это за кормежку и сон, но ничего лучше у меня уже не будет, а если самое лучшее, что могло произойти с тобой в этой жизни, уже произошло, зачем жить дальше?
Грон прикрыл глаза. Черт возьми, Тупая колода – толстая, тупая, вонючая бабища… Он полный кретин – она же любила его! Он почувствовал, как ярость растекается по жилам, освежает и наливает злобной, бешеной силой измученные мышцы. Первосвященник опять начал что-то возвещать, но Грон его не слушал.
– А что с Зеленоглазой? – Он понимал, что этот вопрос доставляет ей боль, но не мог не спросить.
Она грустно улыбнулась.
– Я знала, что ты о ней спросишь. Не беспокойся, она со своей хозяйкой бежала из Тамариса. Три дня назад, когда начали громить жилища гетер. Сегодня в Тамарисе не осталось ни одной гетеры.
– А как же храмовые?
– Над ними натешилась толпа, а то, что от них осталось, сбросили в рабские ямы. Я благодарила бога, что такая уродина, толпа не разбирала, кто гетеры, а кто просто хорошенькие. Многие плакали над своими красивыми дочерьми, которым, к несчастью, довелось оказаться на улице в тот день. Да и нищим не повезло – никто не разбирал, заггр это или не заггр…
Тут Грон почувствовал, как его хватают за руки и поднимают на ноги. Извернувшись, он бросил взгляд на Тупую колоду: она не держалась на ногах, двоим стражникам ее удержать не удалось, подбежали еще двое. Всех пятерых приговоренных подтолкнули к самому краю. Толпа внизу ревела в экстазе. Первосвященник сделал шаг вперед и вновь поднял руки. На этот раз ему пришлось стоять так довольно долго.
– Возлюбленные дети Сама и Ома, так покажем же богам нашу верность, вознесем хвалу, и да простирается их охраняющая рука над нашими домами!
Последовал новый взрыв криков. Когда он поутих, Первосвященник повернулся к узникам.
– Пусть же сам народ возвестит предателям и богохульникам их судьбу. – Он упер указующий перст в первого из осужденных жрецов. – Агион, верховный жрец Сама, помысливший предать Отца своего, коему должен был служить во благо народа Тамариса, – наказание ему?
И толпа на площади заорала: – СМЕРТЬ!!!
Первосвященник взмахнул рукой, и стражники толкнули избитого старика вниз, в загон к священным собакам. Толпа ревом сопровождала весь полет, а когда собаки набросились на упавшее тело, рев перешел в визг. Пока жертва шевелилась, неуклюже пытаясь оттолкнуть оскаленные пасти, толпа бесновалась. Но вот все затихло, и Первосвященник вновь повернулся к узникам. И вновь зазвучал над площадью его торжествующий голос.
– Гонон, верховный жрец Ома, сомысленник и сообщник Агиона, – в голосе Первосвященника усилились гневные нотки, видимо, Гонона он ненавидел больше, чем Агиона, – тварь, осквернявшая священное пламя, дабы боги-близнецы не смогли подать знак смиренным детям своим…
Он не успел даже закончить обвинение, как толпа заорала:
– СМЕРТЬ!
И еще одно тело полетело вниз. После очередного взрыва воплей Первосвященник продолжил:
– Согей, старший заггр, чужеземец, прижившийся на земле Тамариса и обиравший со своей стаей лентяев и обманщиков доверчивых детей богов-близнецов, какая будет кара ему?
На этот раз крики «смерть» звучали гораздо тише, заггры были чем-то вечным, неизменным и, после того угара смертей и разрушений, через который город прошел три дня назад, уже не воспринимались как угроза. Но толпа была разгорячена двумя первыми смертями, и заггр тоже полетел вниз. Первосвященник почувствовал спад энтузиазма толпы и решил побыстрее закончить:
– И чтоб умилостивить наших отцов и искупить слепоту и доверчивость, пусть примут ОНИ этих заблудших, кои в неведении, обманутые отступниками, сотворили страшное: подняли руку на глаза и уши богов – священных псов. Пусть идут к богам без злобы и зависти нашей, да простится им содеянное. – И Первосвященник, отступив назад, негромко сказал стоящему рядом седому жрецу: – Ты был прав, Заогон, хватило двух первых.
Тот кивнул, и в этот момент Грон почувствовал, как у него внутри словно лопнул пузырь сдерживаемой
