– Сколько времени идет фильм? – шепнул я ей на ухо.
– Два часа сорок пять минут.
«Ужас», – подумал я.
Впрочем, на своем зрительском веку я переварил немало всякого барахла только ради того, чтобы лишний раз взглянуть на ту или иную понравившуюся мне актрису. Каким бы скверным ни был сценарий, мне не бывает скучно, когда я вижу красивую девушку. Я сосредоточиваюсь на ней и больше ни на что не смотрю.
В данном случае у «Мимолетного тропизма» был сильный козырь, чтобы мне понравиться: мне предоставляли возможность два часа сорок пять минут лицезреть мою мадонну, и я предвкушал райское блаженство. Но я его не получил.
Во-первых, из ста шестидесяти пяти минут героиня была на экране только пятьдесят: выходило сто пятнадцать минут лишних. Без малого два часа ушло в отходы – многовато.
Далее, из пятидесяти минут с участием Этель только минут десять чистого времени она была узнаваема, в остальные сорок минут режиссер ухитрился изуродовать актрису гримом, как будто ее красота ему мешала. Глупо: мог бы тогда выбрать некрасивую.
Наконец, те десять минут, в которые режиссеру не удалось скрыть прелесть моей любимой, сгубил монтаж; я шепотом спросил свою спутницу, не страдает ли монтажер хронической икотой, а она ответила, что монтажерша страдает болезнью Паркинсона и поэтому постановщик хотел работать только с ней. Я не удержался от смеха; на меня стали возмущенно оборачиваться, потому что сцена была самая что ни на есть трагическая; красавчик же счел мою реакцию оригинальной и тоже захихикал.
Только благодаря этому он на несколько минут проснулся. Все остальное время наш художник спал здоровым сном – его храп был слышен на весь зал. Этель, кажется, это опечалило.
Верный своему образу, я шепнул ей:
– Не обижайся на него. Фильм – скука смертная, так что он не виноват.
– Действительно, скука смертная, – поморщившись, повторила она.
Увы, это был факт. Сценарий отсутствовал начисто– и режиссер попытался замаскировать это заумью и ложной многозначительностью, с расчетом на то, что неискушенный зритель решит, будто по собственной глупости не постигает замысловатой интриги.
Диалогов было мало, и слава богу, потому что их бессодержательность можно сравнить только с их же претенциозностью.
Музыка была громкая и навязчивая, что могло бы мне понравиться, только не в этом фильме. Уж если быть нудным, то во всем без исключения; авось назовут творение аскетичным, это хоть благородно. Однако популярные мотивчики, сопровождавшие «Мимолетный тропизм», довольно откровенно завлекали публику, тем самым лишая фильм последних шансов на ее уважение.
Но всего хуже были съемки. Если режиссер не хочет делать красиво – это я понимаю. Если он хочет сделать отвратительно, или вульгарно, или убийственно, или тускло – тоже понимаю. Если он хочет сделать «никак» – атипично, без свойств, без стиля, на нулевом градусе, – худо-бедно могу понять и это. Но если он вообще никак не хочет делать – этого не понимаю, хоть убейте. Не логичнее ли в таком случае вообще не снимать фильм?
Для съемок этого шедевра с тем же успехом подошла бы простая любительская видеокамера. Априори такого рода простота мне даже нравится. Но почему было не воспользоваться этой самой видеокамерой? Обошлось бы дешевле, а смотрелось бы лучше. И потом, зачем были нужны все эти нарисованные тени, мудреные декорации, восемьдесят дублей для каждого плана, сумасшедший бюджет – ради такого жалкого конечного результата?
С любой точки зрения фильм был провальный. У меня, однако, он не вызвал неприятия – по чисто личным причинам. Я увидел сцену с быком – ту самую, что снималась в день моей первой встречи с Этель; режиссер, конечно, провалил и ее, но меня она тем не менее потрясла. Я крепко сжал руку любимой, словно это были эпохальные кадры в истории кино. Она улыбнулась мне.
Были и еще отдельные моменты, когда вопреки стараниям мэтра ее красота сияла с экрана. Свет в фильме был поставлен так безобразно, что даже сцена корриды, казалось, разыгрывалась не на арене в Севилье, а в операционном блоке. Это неоновое освещение никого не красит. Но лицо исполнительницы главной роли светилось изнутри собственным светом, перед которым померкли софиты: она блистала на фоне всех безобразий, словно окруженная нимбом, подобно мадонне Мемлинга [14].
Эти кадры, запечатлевшие чистую благодать, были просто поразительны. Вместе взятые, они составляли всего несколько секунд, но в моих глазах служили оправданием всей остальной мути. Сто шестьдесят пять пустых и неприглядных минут за десять секунд красоты – те же пропорции, что в человеческой жизни: семьдесят лет жалкого существования за неделю блаженства.
Вряд ли в намерения автора входило показать этот контраст. Я, однако, оставил за собой право не следовать его указке и из его произведения сотворить свое собственное, вследствие чего воспринял фильм, гордо именуемый «Удел человеческий есть мимолетный тропизм», с определенным энтузиазмом.
Когда фильм кончился, я бурно зааплодировал. Единственный из всех.
– Я балдею от того, как ты все интерпретируешь, – сказал мне Ксавье, разбуженный моей овацией.
В зале повисла предгрозовая тишина. Этель растерянно взглянула на меня. На красавчика она смотреть не осмеливалась.
Люди вокруг нас устало поднимались. Фильм оставил на них свой отпечаток: все выглядели пустыми и безобразными. Я попытался разобраться в их реакциях и понял, что под маской знатоков скрывался тайный страх: они не знали, как им надлежит отнестись к увиденному, хвалить или ругать, потому что режиссер высоко котировался среди киноманов.
Они до смерти боялись промахнуться и ляпнуть не то, что следовало. Главное, чтобы с языка не сорвались роковые слова, – тогда через несколько недель, когда выскажется критика, они не окажутся в неловком положении.
В сомнительных случаях всегда опаснее одобрить артиста, чем проявить сдержанность. И дело тут не только в мужестве: надо быть личностью, чтобы найти в себе силы уважать творца, а еще более – чтобы
