– Рафаэль Моррез был слепым, – сказал Ганнисон.
С обоих трижды сняли отпечатки пальцев – для отсылки в ФБР в Вашингтоне, для уголовного розыска штата Нью-Йорк и для городского уголовного розыска. Затем на каждого был выписан ордер на арест, и их отвели в регистратуру.
Дежурный записал в книгу имена трех арестованных, их адреса, проставил время внесения записи. Записал он также и время убийства, фамилию следователя, которому поручено дело, номер дела. Еще он написал: «Арестован с предъявлением обвинения в убийстве, совершенном совместно с другими указанными лицами, арестованными по подозрению в вышеупомянутом убийстве». Ганнисон и Сомс подписали этот документ.
Затем арестованных обыскали, содержимое их карманов было изъято, уложено в отдельные конверты и занесено в ту же книгу.
Все записи заканчивались тремя одинаковыми словами: «...и препровождается в камеру».
В пятницу на той же неделе все помощники прокурора, прикрепленные к криминалистическому отделу, собрались в кабинете своего шефа. Каждый обстоятельно докладывал о делах, разбором которых им пришлось заниматься в течение недели. Альберт Сомс сделал сообщение об убийстве Морреза. Все помощники единогласно высказались за предъявление обвинения в предумышленном убийстве. Подготовка обвинения по этому делу была поручена Генри Беллу.
Глава 3
Понедельник начинался плохо. А может, плохо закончилось воскресенье? Как бы то ни было, понедельник обещал стать – если только сразу не принять решительных мер – одним из тех дней, когда ошибки и неудачи громоздятся друг на друга. Сидя за письменным столом в своем маленьком кабинете и наконец-то, держа в руках злополучную стенограмму, Хэнк вспоминал события, которые, словно снадобья в котле колдуньи, смешались в горькую отраву.
Во-первых, вчерашний вечер у Бентонов, еще более скучный, чем обычные воскресные сборища, когда все напиваются, стараясь забыть, что в понедельник вновь начинается трудовая неделя.
Утром будильник, как всегда, прозвенел в семь тридцать. Хэнку оставалось сорок пять минут на то, чтобы умыться, побриться, одеться и поесть, перед тем как выйти из дому в четверть девятого. Однако в это злополучное утро после неудачного вечера все было по-иному. По-видимому ночью электричество отключалось примерно на полчаса, и когда электрический будильник прозвенел в семь тридцать утра, в действительности было уже без двух минут восемь. Хэнк обнаружил это только через двадцать минут, включив на кухне радио, чтобы послушать сводку погоды. Услышав по радио правильное время, он выскочил из-за стола и бросился в ванную бриться, где в спешке, конечно, порезался, осыпая проклятиями и Бентонов с их дурацкой вечеринкой, и эту чертову никуда не годную электрическую компанию и даже радиостанцию, поведавшую ему истину. Из дому он помчался, вопрошая громовым голосом, почему Дженни до сих пор не встала, опрометью бежал до самой станции метро и ворвался в прокуратуру почти в десять. Очутившись у себя в кабинете, он обнаружил, что все, что произошло раньше (а к этому времени он уже начал сожалеть о проклятиях, которыми осыпал милейших Бентонов, свою полную страсти супругу, услужливую электрическую компанию и заботливую радиостанцию), было лишь прелюдией к настоящей катастрофе, которая ожидала его на службе.
В пятницу, когда ему было поручено дело об убийстве Рафаэля Морреза, он взял стенограмму предварительного допроса обвиняемых в участке, отнес ее к себе в кабинет и положил в верхний ящик стола. И вот в понедельник в это удивительно мерзостное утро он нигде не мог ее отыскать. Было уже четверть одиннадцатого, погода, по-видимому, намеревалась побить все предварительно установленные ею рекорды жары, а проклятая стенограмма провалилась неведомо куда. Пропала, и все тут. Он перерыл весь кабинет и к половине одиннадцатого, весь обливаясь потом, был уже готов выломать окно, гарантирующее от самоубийств, и выброситься на мостовую. Он позвонил коменданту и навел справки, не сунула ли по ошибке уборщица в корзину для бумаг документы из ящика. Позвонил в машинописное бюро и спросил, не забрала ли их какая-нибудь дура машинистка. Позвонил Дэйву Липшитцу: не шлялся ли кто-нибудь сегодня утром возле его кабинета. Потом обыскал кабинет во второй и в третий раз. Было уже одиннадцать часов.
Он уселся за свой письменный стол, мрачно уставился на стенку и забарабанил пальцами по столу, уже готовый сам совершить предумышленное убийство.
И вот именно в эту минуту в кабинете со стенограммой под мышкой появился этот молодой подающий надежды сукин сын Альберт Сомс.
– Прошу прощения, Хэнк, мне хотелось проверить их, так как я присутствовал при допросе в участке; вот они все здесь в целости и сохранности. Дело будет интересное и придется вам по вкусу – а приговор я могу предсказать хоть сейчас: электрический стул, друг мой, электрический стул!
Теперь, проглядывая запись допроса и раздумывая, как предотвратить следующий удар, который судьба, несомненно, готовит ему в это безумное утро, Хэнк был склонен согласиться с предсказанием Сомса.
Убийство Морреза было умышленным, а это подразумевало смертный приговор. В том же, что преступление классифицировалось правильно, Хэнк нисколько не сомневался – это подтверждалось всем, что Апосто, Рирдон и Ди Паче утверждали на предварительном допросе. В данном случае провести границу между предумышленным и просто умышленным убийством оказывалось совсем нетрудно – в отличие, например, от тех случаев, когда убийство квалифицировалось как умышленное потому, что револьвер был поднят, за двадцать секунд до выстрела.
Эти ребята, по-видимому, отправились в испанский Гарлем с заранее обдуманным намерением. Убили они не в разгаре драки, стремясь нанести только увечье. Они, несомненно, пришли туда готовые убить и полностью отдавая себе отчет в том, что они делают, жестоко и тупо набросились на первую попавшуюся жертву. Трудно было представить себе более очевидный случай умышленного убийства. Ведь даже лейтенант, первым допрашивавший преступников, мгновенно уличил Апосто и Рирдона в очевидной лжи.
Покачивая головой, Хэнк стал читать первую страницу допроса Дэнни ди Паче.
Ди Паче. Моей матери позвонят?
Ларсен. Да, этим займутся.
Ди Паче. А что ей скажут?
Ларсен. А ты как думаешь: что ей могут сказать?
