восставали из мыльной пены. Просто лапы гориллы! Немедленная эпиляция! Она попыталась произнести это слово вслух, но оно оказалось на удивление трудным. Верити потянулась к бритве. Это любимая бритва Марка, которую он забыл, уходя, и которую у нее не поднялась рука выбросить. Она начала медленно и осторожно сбривать нежелательную поросль. Острая бритва, очень острая. Как ни старалась Верити крепко держать ее обеими руками, руки слушались плохо. Вода стала розовой. Верити удивилась: с чего бы это? Нужно добавить воды, решила она и открутила кран. При виде журчащей струи ей снова захотелось пить. Напившись, она сползла пониже, согревшаяся и довольная. Вот отдохнет всего минутку – и продолжит наводить красоту. Для него.
Ванна так и не оправилась от полученной травмы. Если ванны в принципе способны испытывать «кошмар на улице Вязов», так это произошло именно с ванной Верити.
Явившийся полчаса спустя Марк увидел картину, которую истолковал как самоубийство бывшей любовницы. Поскольку на его звонок дверь никто не открыл, он достал из цветочного горшка ключ и отпер ее сам. Потеряв работу, он пребывал в отчаянии, ему было нужно, чтобы кто-нибудь о нем заботился. За этим-то он и пожаловал к Верити, но нашел ее… в луже крови. Если даже ванна ощущала, что хозяйке нужна неотложная помощь врача, это было ничто по сравнению с тем, что испытал Марк. «Бабы, сволочи!» – ругнулся он, выволакивая Верити из ванны и начиная делать ей искусственное дыхание. Она пришла в себя и ответила ему тем единственным способом, каким женщины отвечают на интимные прикосновения любовника, – закрыла глаза и вернула ему поцелуй, хотя и отметив, что выражение лица у Марка не такое, каким следовало бы быть в подобных обстоятельствах.
Джилл бросила письмо на каминную полку, где уже лежала открытка из Парижа. И то и другое – от Маргарет. На обратной стороне открытки было написано: «Наш утешительный приз за несостоявшееся катание на лыжах – и это оказалось гораздо лучше». Джилл провела пальцами по открытке, потом по письму. Хотя Маргарет явно старалась ее повеселить, она не находила забавным рассказ подруги о том, что случилось с Верити. Это слишком напоминало ее собственные нынешние переживания. Уже апрель, а жизнь так и не наладилась. Аманда до сих пор с ней почти не разговаривала, лишь в соответствии с дочерним долгом соблюдая приличия, сообщала новости о внуках, но в подтексте явно звучал укор. Джайлз собирался скоро приехать, однако, если в прошлом году Джилл ждала сына с нетерпением, сейчас его приезд ничего для нее не значил, так же, как ничего не значили бессмысленно текущие дни, потому что она чувствовала себя бесконечно несчастной. Джилл подошла к креслу у окна. Именно в нем она теперь предпочитала проводить большую часть времени. Поджав колени и уткнувшись в них подбородком, наполовину скрытая занавеской, она наблюдала за переменами, происходящими снаружи. Принимать в них участие она могла только на таком отстраненном уровне. Джилл чувствовала себя разбитой, воспринимала действительность как обман, источник страданий, считала, что жизнь требует от нее слишком многого. Как и она ждала слишком многого от жизни.
Почему она не сожгла открытку, она и сама не знает. Быть может, какой-то добрый дух подсказал ей, что в существовании этой открытки есть некий смысл, что когда-нибудь она сможет без боли смотреть на этот бульвар с его кафе и отдыхающими парочками, на маленькую красную стрелку, которую нарисовала Маргарет, чтобы обозначить окно их номера в отеле. А пока открытка лежала на каминной полке как напоминание о самом мрачном периоде в жизни Джилл. Уверенная, что такого тяжелого времени у нее никогда еще не было, она была готова молиться каким угодно богам, чтобы в будущем никогда не погрузиться снова в такой мрак. С тех самых пор Джилл ни разу не заходила в гостевую спальню. Розовое покрывало, конечно же, до сих пор лежало на кровати скомканное, его края кручеными жгутами-змеями свисали по краям, будто бы издеваясь над хозяйкой. Там все началось, там и закончилось. Надо было им встречаться в отеле. Тогда у нее по крайней мере осталась бы комната, которая напоминала бы лишь о двух настоящих, счастливых, не тайных любовниках, а не о ее собственной эрзац-попытке завести роман. Даже не о попытке – о провале. Маргарет со своим другом, во всяком случае, реально любили друг друга в этой комнате. Теперь она это точно знала. И Джилл не надо было пытаться вступать в состязание с подругой. Никогда.
И почему она тогда, в первый раз, не послушалась своего внутреннего голоса? Ведь в то время она еще не слишком увязла, могла отвергнуть предложение «веселого, приятного секса» и идти своим путем. Так нет же. Слышала, но не слушала. А не слушала, потому что не хотела услышать.
«Это просто любовная связь, – так он сказал. Зачем же тогда было гладить ее по щеке, ласкать грудь, говорить нежные слова? – Всего лишь приятная и заслуженная премия за однообразие наших унылых жизней, временное отвлечение. Ты замужем, я женат: И мы оба останемся там, где мы есть. Мы ведь оба это понимаем, правда?»
Джилл позволила ему поцеловать ее, кивнула и сказала, что да, конечно, она понимает. Двое взрослых людей решили просто немного себя побаловать и позабавиться среди здешних холмов… Но на самом деле она так не думала и лишь надеялась, что ей удалось скрыть от него свои истинные чувства: боль несбывшихся ожиданий и чудовищное, чудовищное, чудовищное одиночество, которое она испытывала, когда его не было рядом. Она-то знала, что это Любовь и что ей выпало нести свой крест одной. Все остальное меркло в свете этой любви.
Дэвид, ее дорогой, преданный, ничего не подозревающий муж, стал для нее не более чем досадной помехой, чем-то, что приходилось принимать во внимание, но в общем – покладистым рогоносцем. После его отъезда в Японию их свидания в совершенно пустом доме, к ее радости, участились, раза два он даже оставался на всю ночь, так что она могла представить себе, каково бы это было, если бы они жили вместе. Даже когда он признался, что до нее у него были другие, она не расстроилась, потому что те были в прошлом, а она, Джилл – вот она, здесь, сейчас, живая и полная решимости остаться с ним навсегда. Так что ни для каких новых, будущих женщин нет места. Она и была его единственной Женщиной Будущего и никогда никому его не отдаст.
Джайлз и Аманда почти перестали что бы то ни было значить для нее. Аманда! Бедная, бедная ее дочь. Бедные, бедные внуки, их бабка становилась почти невменяемой и заболевала от горя, когда любовник не звонил и не приезжал хоть один день. В новогодний сочельник они, ее дети, зашли на кухню. Но она не уделила им никакого внимания, сославшись на то, что нужно срочно отвезти в магазин сырные пироги, о которых она совсем забыла. Так что сейчас ей необходимо уехать, но она непременно вернется к ужину, сегодня магазин открыт допоздна – ложь, но кто стал бы проверять, ей ведь все верили, и от этого обман становился вдвое более постыдным. Пироги в противнях, – четыре штуки – стояли на скамейке, и она попросила детей помочь перенести их в машину. Детям было восемь и десять лет – всего восемь и десять. Когда младший споткнулся во дворе и уронил свою ношу, она орала, визжала от ярости, накопившейся за долгое время, и лупила его свободной рукой по затылку до тех пор, пока Аманда не выскочила на мороз полураздетая, потому что в тот момент как раз переодевалась. Ее дочь стояла, дрожа от холода и обиды, закрывая руками свое дитя, защищая от его собственной бабушки, которая брызгала слюной и хрипела от гнева. Но все же Аманда приняла ее извинения. Конечно, это же Аманда. А Джилл все равно уехала – наркотик был слишком силен. Сев за руль, она пригладила волосы, вытерла губы, подкрасилась. И в его дом прибыла такой, словно никаких забот в ее жизни не было. Его жена встретила ее и пригласила войти с удивленным, но, как всегда, приветливым видом.
– Мы завтра уезжаем, – солгала Джилл, – а я забыла вам это привезти. Простите, что тревожу вас в такой…
И тут она заметила. Никаких гостей, на которых он ссылался, в доме не было. Он сидел на полу возле
