вечером? Нет, нет!
Он продвинулся немного дальше.
— Ладно, — прошептал он, — вот он, я.
Наклонившись вперед, он широко раскинул руки, словно желая обнять ночной воздух.
— Ну же! К чему медлить?
Он закрыл глаза.
— Настал ваш черед, — кричал он. — Услышьте, заклинаю, вы должны прийти. Я здесь, черти полосатые!
Словно приветствуя ночной дождь, он запрокинул голову.
— Идут? — прошептал он очень тихо, с закрытыми глазами.
— Нет.
Билл воздел морщинистое лицо к небу и начал пристально всматриваться в темноту, будто молил, чтобы тучи одумались и превратились во что‑то другое.
— Дьявольщина! — вырвалось у него. — Я всех вас убил. Простите меня или убейте! — А потом завершающая вспышка: — Простите меня. Какой стыд!
Силы его голоса могло бы хватить, чтобы отбросить меня в темноту. Возможно, так и произошло. Возможно, Билл, стоя, как маленький идол, посреди моего сада, сдвинул тучи и приказал ветру дуть на юг вместо севера. Где‑то очень далеко мы оба услышали неизбывный шепот.
— Есть! — воскликнул Билл и сквозь стиснутые зубы бросил в мою сторону, не размыкая век: — Слышал?
До слуха донесся другой звук, гораздо ближе, будто огромные цветы, покинув родные ветки, устремились в небо.
— Вот, — прошептал Билл.
Тучи необъятным шелковым покрывалом заботливо укутали притихшую землю. Оно тенью проплыло над городом, накрыло здания, добралось и до нас, легло на траву и заслонило свет луны, а напоследок спрятало от меня Билла.
— Так и есть! Приближаются, — кричал Билл. — Чувствуешь? Один, двое, десяток! О боже, так и есть.
Но мне только слышалось: в потревоженном воздухе с невидимых деревьев осыпаются яблоки, и сливы, и персики, чьи‑то подошвы топчут траву, а на лужайку из окон летят подушки, которые падают, как мертвые тела, в многослойном шелесте белого шелка или дыма.
— Билл!
— Не бойся, — прокричал он. — Я в порядке! Они тут повсюду. Назад! Отходи!
В саду началось какое‑то смятение. Живая изгородь содрогнулась от воздушных потоков, нагнетаемых пропеллерами. Трава прижалась к земле, будто отходя ко сну. Ветер гонял по двору жестяную лейку. Птиц сдуло с деревьев. Завыли соседские псы. Где‑то милях в десяти заголосила сирена, вестница другой войны. Над головой раздался грохот — не то гром, не то артиллерийский залп.
Мне было слышно, как Билл вполголоса повторяет:
— Я не знал, Господи, я не ведал, что творил.
И последний замирающий звук:
— Прошу…
Тут с неба брызнули капли дождя, которые перемешались со слезами у него на щеках.
Так же внезапно ливень прекратился, ветер замер.
— Что ж… — Он утер глаза, высморкался в большой носовой платок и стал его изучать, словно карту Франции. — Пора идти. Думаешь, меня опять куда‑то занесет?
— Заблудшего путника в этом доме всегда примут.
— Верю. — Он прошелся по лужайке; слезы уже высохли. — Как мне тебя отблагодарить, Зигмунд?
— Да вот так, — сказал я, обнимая его.
Он вышел на улицу. На всякий случай я последовал за ним.
Дойдя до угла, он в замешательстве остановился. Посмотрел направо, потом налево. Немного выждав, я мягко подсказал:
— Налево, Билл.
— Храни тебя Господь, везунчик, — помахал он на прощанье.
И свернул за угол.
Его нашли месяц спустя — он бродил в двух милях от дома. Потом в течение месяца лечился — теперь уже безвылазно обитая во Франции, в военном госпитале, где на койке справа от него лежал Рикенбакер, а на койке слева — фон Рихтгофен.
На другой день после похорон его вдова принесла мне фигурку «Оскара», которая поселилась у меня на каминной полке, рядом с красной розой, а кроме того, фотографию фон Рихтгофена и еще одну — всей честной компании, выстроившейся на аэродроме летом тысяча девятьсот восемнадцатого, и опять на меня налетел ветер, обрушился гул самолетов. А потом послышался молодой смех, готовый звучать вечно.
Иногда, проснувшись в три часа ночи, я встаю посмотреть на Билла и его друзей. И — сентиментальный идиот — киваю им, подняв рюмку хереса.
— Прощай, «Лафайет», — говорю я. — «Лафайет», прощай.
И они дружно хохочут, будто ничего забавнее в жизни не слышали.
Примечания
1
Мой дом — твой дом (исп.).
2
3
4
