решили подстрелить меня сначала. Ну, да я справился.
— Это как же?
— А так, — он усмехнулся. — Это службишка, дядько Степан, не служба.
— Кони-то… Ихние, что ль?!
— Так точно, — вздохнул Гурьев.
— А сами?! — уже предвидя ответ, всё-таки спросил кузнец.
— Там, — указал Гурьев подбородком в ту сторону, откуда приехал. — Лежат, касатики.
— Ну, Яшка…
— Вы коней распрягите, дядько Степан. А то сейчас вся станица сбежится.
С этим трудно было не согласиться. Однако кузнец не успел. В избу влетела Пелагея, — судя по всему, и одевалась-то в невероятной спешке:
— Яшенька… Птенчик мой… Что ж это?!
Она шагнула к Гурьеву, отчаянно закусив губу, рванула на нём рубаху… И, повернувшись к Тешковым, зарычала:
— Ну, что встали столбами?! Воду кипятите, простыню рви, Марфа!
— Успокойся, Полюшка, — мягко придержал женщину за руку Гурьев. — Не страшно. Заживёт, как на собаке.
Птенчик, подумал Тешков, глядя на Гурьева. Птенчик, — а сам-один шестерых хунхузов, что твоих сусликов, положил, видать. Шестерых ли?! Птенчик. Это что ж из него будет, когда на крыло-то встанет?!
Перевязав Гурьева, Пелагея немного утихла, хотя командирского тона не оставила:
— Идти-то сможешь, Яшенька?
— Смогу, конечно.
— Давайте ко мне его. Я выхожу, всё не в курене с дитями. Давайте ж, ну?!
Уже у Пелагеи Гурьев, цыкнув на неё, чтоб не суетилась, сам, при помощи зеркала, заштопал прокалённой иглой и шёлковой нитью длинный разрез на боку, протянувшийся через три ребра, — чуть-чуть до кости не достал ножевым штыком ловкий, как уж, китаец, похоже, знакомый с боевыми искусствами отнюдь не понаслышке. Руки даже не дрожали почти. Зато Пелагея вздрагивала каждый раз, как Гурьев продевал иглу под кожу – словно ни разу крови не видала. Порез на правой ноге он зашивать не стал – должно было зажить и так.
Утром Гурьев проснулся, когда солнце уже светило вовсю. В голове ещё немного потрескивало, но чувствовал он себя, тем не менее, вполне прилично. Пелагея, услышав, как он заворочался, быстро подошла к нему, потрогала лоб:
— Перевяжу по новой тебя сейчас, Яшенька. Вот, и снадобье уже готово, примочку положу. Эх, Аника-воин!
— Однако ж не они меня, а я их, — улыбнулся Гурьев. — Доброе утро, голубка. Зеркало принеси, Полюшка. Надо мне рану самому посмотреть.
— Да что понимаешь-то в этом?!
— Понимаю, голубка. Ты не командуй, есаул в юбке, ты зеркало неси.
Осмотрев рану, Гурьев поджал губы недовольно:
— Да-с, комиссия-с. Ты вот что, Полюшка. Бумагу и карандаш мне принеси.
— Зачем?
— Неси, неси. Объясню.
Написав несколько иероглифов на листке, Гурьев отдал его Пелагее:
— Я слышал, в Хайларе есть доктор китайский. Ты сама к нему не езжай, пошли кого. Я заплачу. Иголки мне специальные нужны и притирания. Он по этой бумажке должен всё выдать. Дня за три обернёмся?
— Обернёмся, Яшенька.
— Ну, значит, поживу ещё, — он улыбнулся и потрепал женщину по щеке.
Пелагея, закрыв глаза и всхлипнув, вцепилась в его руку обеими руками изо всех сил.
На третий день после возвращения Гурьева появился в станице урядник из Драгоценки, сотник Кайгородов. Подъехал к кузнице, окликнул Тешкова:
— Здравствуй, Степан Акимыч.
— Здоров и ты, Николай Маркелыч, — кузнец вышел на двор, пожал руку спешившемуся сотнику. — С чем пожаловал?
— Да вот, хотел с хлопцем твоим парой слов перемолвиться.
— А нету у меня его, — проворчал кузнец. — Он с той ночи у Пелагеи в избе лежит, не отходит она от него ни на шаг.
— У Пелагее-е-е-и?! Не отходит?! — ошарашенно протянул Кайгородов. — Ну, тем более, требуется мне на него взглянуть.
Они подъехали к воротам, постучали. Пелагея вышла, посмотрела на урядника и кузнеца, поздоровалась, сказала хмуро:
— Слаб он ещё. Крови много потерял, да рана гноится. Не надо б его беспокоить.
— А ты, Пелагея, власти-то не мешай, — осторожно проворчал Тешков. — Известное дело, смертоубийство. Власть интересуется, что да как. Ответить-то не отломится?
— Смотри, Маркелыч, — прошипела вдруг Пелагея, глядя на урядника горящими углями глаз. — Ежели тронешь его – я тебя со свету сживу, ни дна, ни покрышки тебе не будет. Вот те крест святой, понял?! — она быстро, истово и размашисто перекрестилась.
— Ну, тихо ты, сумасшедшая баба, — отпрянул урядник. — Чего выдумала-то?! Никто хахаля твоего не собирается трогать. А поговорить всё одно надобно. Отчиняй калитку-то!
Они вошли в горницу. Гурьев сидел на стуле, в исподнем, босой, раскладывая привезённые вчера вечером из Хайлара иголки и баночки с притираниями. Обернулся к вошедшим, улыбнулся чуть запёкшимися губами:
— Здравствуйте, дядько Степан. Здравствуйте, господин сотник. Прошу извинить за непрезентабельный вид. Недомогаю. Чем могу служить?
Кузнец вытаращил глаза, — как и Пелагея. Если б он не знал точно, что это его подмастерье Яшка! Кто ж ты таков на самом-то деле, пронеслось в голове кузнеца. И заговорил-то враз по-господски, как по- писаному! Даже в простом крестьянском белье, бледный и осунувшийся, этот юноша выглядел, как…
Если б не молодость, подумал Кайгородов, руку бы дал себе отрезать, что сей господин не иначе как в гвардии служил. Белая кость, голубая кровь. И откуда взялся?! Кузнецов подмастерье. Он отдал почему-то честь и произнёс:
— Сотник Кайгородов. Здравия желаю, господин…
Гурьев назвал себя и добавил:
— Вы спрашивайте, господин сотник, не стесняйтесь. Мне, собственно, скрывать нечего.
— Позвольте документы ваши, господин Гурьев.
— Документов при себе не имею, они в моих вещах, что у Степана Акимовича остались. Если настаиваете, могу с вами вместе туда проследовать.
— Буду весьма признателен, — прищёлкнул каблуками урядник.
— Полюшка, — Гурьев повернулся к женщине.
— Мы снаружи подождём, — добавил урядник. — С вашего позволения.
— Как угодно, — Гурьев, соглашаясь, кивнул утвердительно.
Сотник и кузнец вышли на крыльцо. Достав папиросы, большую в здешних местах по нынешним временам редкость, Кайгородов протянул одну Тешкову:
— Ты поглянь, — Полюшка! А молодой же какой! Это и есть твой подмастерье, что ли, Акимыч?
— Он самый, — буркнул кузнец, остервенело затягиваясь.
— А ты документы-то его сам видал?
— Чего мне в его бумаги смотреть?! — разозлился кузнец. — Он меня от лихоимцев тогда в Харбине, под самых Петра и Павла,[5] отбил, налетел, что твой ястреб. Те и пикнуть-то не успели! Вот руки-то у него, — Тешков помедлил, подбирая слово, — непонятные, это я сразу
