хорошая вещь, потому что цилиндр в нем то нагревается, то остывает. А если цилиндр будет столь же горяч, как и пар, то отдача от машины возрастет впятеро. Он принес мне чертеж такой машины, и объяснил, что она может быть использована для чего угодно, не только для подъема воды.
Шимана надулся еще больше. Был этот чиновник и у него! Был и показал документ, по которому он признавался автором изобретения и должен был получать за него деньги, – десятую часть от угля, сэкономленного его машиной по сравнению со старой. Еще две десятых получали министры Нан и Чареника, которые тоже как-то при этом числились. Это, значит, опять: он, Шимана, ставит станки, а министр еще получает с этого проценты? А он хоть представляет себе, сколько стоит заменить хороший станок на лучший?
И Шимана сказал, как отрубил:
– Новшества – опасная вещь. Они придуманы для выгоды частных лиц и в ущерб общему благу.
Это было веское замечание, но господин Нан, словно и не расслышав таких слов, с наслаждением смаковал красноватый напиток в глиняной чашке.
– Восхитительно, – проговорил министр, – восхитительно. Что же это – травы, ягоды, листья?
Шимана очень вежливо улыбнулся.
– И листья, и ягоды, а главное – молитвы, сопутствующие заготовке. Это тайна моей паствы.
– Не стыжусь признаться, – произнес первый министр, – я просто очарован «красной травой». Право – пил бы ее каждое утро, если б был запас.
– О чем разговор, – вскричал Шимана, – почту за честь завтра же прислать хоть мешок!
Они поговорили еще немного. Министр распрощался и отбыл. Шимана Двенадцатый, один из богатейших людей империи и наследственный пророк «красных циновок», остался наедине с писаной красавицей, плетущей циновку. Он немного помолился, а потом сказал:
– Светлая матушка! Это человек похож на камень александрит, на солнце он синий, а при свече он красный! При мне он бранит монополию цехов, а с цеховым мастером он бранит монополию крупных торговцев! Почему бы не поднять восстание в Чахаре? Можно будет отделиться от империи и провозгласить эру Торжествующего Добра!
Писаная красавица молча плела циновку.
– Приходил ко мне вчера юноша, некто Ридин, – продолжал Шимана, – и спрашивал, правда ли, что тот, кто убьет врага веры, попадет на небеса? Вот Ридина-то завтра бы и послать с мешком «красной травы» в подарок.
– Треть трав нынешнего года, – сказала женщина – пустишь на семена. Построишь сушилки. Купишь в столице харчевни, и в провинции тоже. Повесишь вывески: «Здесь подают красную траву».
– Светлая матушка, – опешил Шимана, – что ты такое говоришь?
– Дурак ты, – сказала женщина. – Если первый министр будет пить «красную траву», через месяц вся столица станет ее пить. Будет тебе денег на паровой станок и на все прочее.
Господин Нан вернулся в свою резиденцию у Нефритовых Ворот. Спать он, однако, несмотря на поздний час, не собирался. Он спустился в кабинет, где со стен глядели головы священных птиц, соединных по двое цепочкой, зажег серебряные светильники на высоких одутловатых ножках, и, прежде чем сесть за бумаги, подошел поклониться полке с духами-хранителями.
На полке в западном углу стоял парчовый старец, яшмовая черепаха, еще двое богов пониже чином, и, как положено, маленькая куколка, – предыдущий хозяин «тростниковых покоев». Предыдущим хозяином был ныне покойный Ишнайя. Тут серые глаза Нана сделались совершенно безумными: жертвенная плошка перед куколкой покойника была пуста, а ведь, уходя, Нан оставил в ней целую корову, то есть коровай – ну да покойнику все равно.
Нан шарахнулся в сторону и схватил тяжелый подсвечник.
– For God’s sake, David!
Нан выругался и опустил подсвечник. Из-за бархатной портьеры вышел Свен Бьернссон. Выглядел он неважно, как говорится: штаны из ботвы, кафтан из листвы, а шапка из дырки.
– Ну и нервы у господина министра, – сказал Бьернссон и уселся в глубокое кресло о шести ножках.
«Так я и знал, что он жив», – подумал Нан.
– Как вы сюда попали? – осведомился он.
– Не бойтесь, господин министр, меня никто не видел. У вас есть служаночка Дира: прелестная девушка, но несколько ветрена. Я вот уж третий день состою ее временным женихом. А сегодня она оставила для меня калиточку открытой и послала записку, как пройти: она меня ждет через час.
Нан пинком распахнул дверь: никого. Министр подумал и вышел из кабинета, заперев его на ключ. Через десять минут он вернулся с большим узлом и корзинкой. В корзинке была маринованная утка, несколько лепешек «завязанных ушек», фрукты и сыр. Глаза Бьернссона при виде корзинки разгорелись.
– Вы не представляете себе, Дэвид, – проговорил он минут через пятнадцать, с набитым ртом, – какая это мерзость – голод! Признаюсь – это было основное ощущение, которое я испытывал последние несколько дней. Оно заслонило всю радость знакомства с вашей очаровательной страной.
– Да, – сказал Нан. – Мой секретарь был прав. Желтые монахи не совершают самоубийств. Так что вы увидели, вернувшись в монастырь?
– Как что? Кота. Того самого, которого Лоуренс отправил в дальнее путешествие.
– Глупости, – сказал Нан, – Я позавчера посетил настоятеля. Наверное, похожий кот, и все.
Бьернссон засмеялся:
– Конечно, господин министр, – если вам удобней считать кота похожим, то считайте.
– И что же вы сделали, увидав похожего кота?
– Да как вам сказать. Я вдруг понял: выправить документы, вызвать массу недоуменных вопросов у всякого там начальства сразу в двух мирах… Не лучше ли просто пропасть?
– Что вы сделали?
– Ну что… Нырнул с моста… Холодно, но вытерпеть можно… Переплыл поток. На первых порах мне повезло: я, знаете ли, угодил в толпу, которая грабила дом арестованного. Правда, – продолжал Бьернссон со смешком, – слухи о бесчинствах толпы сильно преувеличены. В этом доме мало чего осталось после стражников вашего Шаваша. Я так даже думаю, что народ пускают затем, чтобы никто потом не мог разобраться, кто сколько награбил награбленного.
Нан выразительно молчал. Бьернссон понял, что социологические отступления господина министра не очень интересуют, и продолжал:
– Меня приютили, – сказал Бьернссон, – я купил документы.
Министр усмехнулся.
– Дэвид, – сказал жалобно Бьернссон, – я влип! Я купил вот эти документы, а потом…
Первый министр взял протянутый ему лопух и присвистнул. Бьернссону продали лопух сектанта из «знающих путь», который год назад убил двух ярыжек, бежал и пропал: а вот три дня назад участвовал в ограблении усадьбы Таута-лаковарки.
– Три дня назад, – это были вы? – спросил хладнокровно Нан.
– Нет! То есть не совсем я. То есть… Нан, меня подставили.
Бьернссон горестно махнул рукой.
– Чего вы хотите?
– Государев знак. Бродячего монаха-хоя.
Министр кивнул. Империя не очень любила, когда подданные уходили в монастыри. Люди государственно мыслящие всегда называли монахов дармоедами и обманщиками и заставляли их держать специальные экзамены. Зеленые монахи-хои были одними из немногих, которым разрешалось после экзаменов нищенствовать.
– Зачем? – спросил Нан.
– Странный вы человек, Дэвид. Зачем? А ни зачем. Нашу лавочку, наверху, в еще одном небесном городе, прикрывают, забирают всех домой. А я домой не хочу, осточертело мне между банковской карточкой и выхлопной трубой. Свежим воздухом хочу подышать.
Бьернссон замолчал. Они глядели друг на друга: землянин в голубом кафтане, шитом круглыми цветами и жемчужными травами, и землянин в конопляной куртке с завязочками.
