Тут объявился вечерний праздник: господина Ханду провожали в дальнюю поездку, в Иниссу. Киссур дал клятву не приходить, пришел, разумеется, и, вернувшись, не спал всю ночь. В середине ночи он встал, дрожа от холода, и заметил, что угли в жаровне совсем прогорели. Киссур развел новый огонь. Через два часа угли прогорели вновь. Киссур набрал полную горсть горячих углей, подержал немного, потом сполоснул руку и замотал шелковой тряпкой. Он загадал так: если к утру ожоги пройдут, значит, я не виноват в распутных мыслях, а если не пройдут, пусть это будет как наказание.
Ожоги не прошли. Днем к Киссуру зашел Мелия, тоже явившийся в Архадан, принес приглашение госпожи Архизы на вечер. Киссур отказался.
– Отчего же, – удивился Мелия. – Вечер, всем известно, надолго не затянется. Госпожа Архиза – добродетельная женщина, когда мужа дома нет, она выпроваживает гостей очень рано… всех… или почти всех.
Тут Киссур вспомнил, что госпожа Архиза вчера дала ему поручение. Она вышила шелком белку-ратуфу на сосне, в дар храму Исии-ратуфы. Картинка была готова, недоставало стихотворной подписи. Госпожа Архиза, полагаясь на вкус Киссура, просила составить и вывести подпись. Киссур понял, что ему надо обязательно прийти и принести подпись. Спросил робко Мелию – какой бы цвет тут подошел.
Глаза Мелии вдруг закатились внутрь.
– Я бы выбрал розовый, – тоненько сказал он, и продиктовал надпись.
День был бесконечен. Левая рука ныла от ожога, правая – от дурацких бумаг. Зашел Нахира, тот чиновник, который вместе с разбойником угощал яшмового аравана, просил в долг. Киссур сказал, что у него самого ни гроша, – только давеча лавочник прислал из уважения штуку трехцветного шелка. Нахира ушел с шелком и через час вернулся с сорока «единорогами». Двадцать «единорогов» он хотел отдать Киссуру, но тот сказал, что почтет себя обесчещенным, и заставил взять все деньги.
Вечером Киссур был грустен, держался в стороне: как он мог забыть о просьбе про вышивку! Госпожа Архиза спросила, что с его рукой. Киссур ответил, что распоролся о гвоздь. При этом так покраснел, что Архиза подумала: «Напился, верно, выше глаз, и налетел в потемках, бедняжка». Когда гости уже расходились, Архиза сказала:
– Да, Киссур! Приходите завтра в полдень, мне нужно дать вам поручение.
Поручение оказалось самым незначительным. Киссур мял готовую вышивку в рукаве. Он догадался, что если унести ее с собой, можно будет прийти еще раз. Киссур уже откланялся, как вдруг Архиза, вздохнув, строго сказала:
– Друг мой! Я требую от вас объяснений!
– От меня? – пролепетал Киссур.
– От кого же еще! Со времени вашего возвращения вы совершенно пренебрегаете моим домом. Я понимаю – наше захолустье… Я слышала – вы часто бываете у господина Афоши.
Архиза вдруг пересела на диван, возле которого стоял Киссур, взяла его за руку, заглянула в глаза и спросила:
– Скажите честно, – господин Афоша обещал вам покровительство? Вы пользуетесь каждой минутой, чтоб оказаться в его доме.
Киссур совершенно растерялся от такого обвинения.
– Я… – начал он.
– Не надо, – живо перебила Архиза, – не оправдывайтесь! У вас впереди жизнь. Я, бедная женщина, мало могу, а от господина Афоши зависит ваше будущее, – но прошу вас, Киссур, не надо делать этого так явно: ведь и мне вы чем-то обязаны.
Киссур готов был разрыдаться.
– Но, сударыня, – воскликнул он, – клянусь, господин Афоша ничего мне не обещал! Я вовсе не для этого…
Он замолк и покраснел.
– Почему же вы избегаете меня? – спросила Архиза.
Киссур молчал. Обоженная рука его заныла. «О, Великий Вей, – подумал он, – сейчас я все скажу, и она меня выгонит».
– О, я догадываюсь, – сказала Архиза, – признайтесь, вы влюблены!
Киссур помертвел.
– Да-да, вы влюблены, – продолжала Архиза, слегка сжимая его запястья, – ваши щеки краснеют, ваше сердце бьется чаще. И я знаю, в кого – в дочь господина Афоши. Я угадала?
Киссур закрыл глаза и сказал:
– Вы правы, сударыня, я влюблен, давно влюблен… Нет, – не будем говорить об этом.
«Однако, – подумала Архиза, – либо он слишком играет в робость, либо… Фи, эти мальчики из окружения Харрады, которые грешат только задним числом».
– Не бойтесь меня, – сказала Архиза. – Я имею право все знать. Скажите, любит ли она вас? Встречались ли вы?
– Ни разу, – честно признался Киссур.
– Я могла бы вам помочь, быть вашим доверенным лицом, – продолжала Архиза, вдруг краснея и пряча глаза. – Ах, Киссур, я не знаю, почему, но я на все готова для вашего счастья.
– Ах, сударыня, ваше участие бесполезно. Я не люблю дочь Афоши… Я… Это…
– Так кого?
– Ах, что с того! Эта женщина замужем!
– Да, – промолвила Архиза, опустив головку и прикрываясь веером, – так уж устроен мир. У мужчины может быть две жены, а у женщины не может быть двух мужей…
Голос ее звучал необыкновенно нежно. В гостиной, несмотря на дневной час, был полумрак, тростники и травы на гобеленах колыхались, словно живые, и потолок мерцал янтарными сотами.
– Грех, – сказал Киссур, – любить замужнюю женщину! В древности за такое рубили голову, а признаться в любви – преступление. Что будет, если я признаюсь?
Архиза засмеялась и шутливо обмахнула его веером:
– Думаю, что наказание будет равно преступлению.
Киссур упал перед ней на колени и неловко зажал перевязанную руку. Внутри все так и запылало. Киссур опомнился. Он вскочил, сткунул зубами, поклонился, и, оборвав занавеску, выпрыгнул в раскрытое окно.
Архиза подбежала к окну, глядя ему вслед, потом повернулась: шелковая вышивка так и осталась под креслом. Женщина подняла ее. «Составить надпись под вышивкой» – это была обычная просьба на женских посиделках. Женщина вышивает, мужчина надписывает.
Надпись под белкой-ратуфой была – розовая. Архиза шваркнула вышивкой об пол и начала топтать ее каблуками: «Так я и знала, – кричала она, – негодяй! Розовенький! Побратимчик! То-то он не может забыть своего дружка Харраду».
Вечером Архиза, при гостях, смеялась и шутила с молодым господином Мелией. Когда пришло время прощаться, оказалось, что носильщики Мелии куда-то пропали, и Мелия остался после всех гостей – дожидаться нерадивых слуг.
Расставшись на ближайшей развилке с разбойником Нишем, Бьернссон пошел в городок Ладун, к местному судье Кенешу, человеку добродушному и почти честному, одному из немногих чиновников, которых Бьернссон уважал, а от него – к начальнику Белоснежного Округа по имени Сият- Даш.
Управа Сият-Даша поражала воображение: на вершине холма, попирая пятой безобразные глиняные карьеры и похожие на соты домики, со стенами, такими высокими, словно они были привешены к облакам, она казалась уже не управой, а замком, равно как и сам Сият-Даш, – не чиновником, а князем.
Сият-Даш встретил яшмового аравана у ворот.
– Большая честь, – сказал он, – приветствовать вас в моей управе! Великий Вей! Вы поистине творите чудеса! Говорят, во всех тех местах, где вы побываете, сумма уплачиваемых государству налогов возрастает в два раза, – даже у злостных неплательщиков пробуждается совесть!
Вечером Сият-Даш, чрезвычайно довольный, приказал начинать домашний праздник.
Гостей было человек шесть. Стали разносить подарки. Бьернссон развернул свой короб: там лежал
