еще его слуги-сарацины, у них-то никто наличие татуировки не проверял, – ответил Гунтер. – А потом Понтий может быть послан вместе с ассассинами тем самым христианским владыкой, что задумал убийство, для отвода глаз.
– Или как их проводник, – добавил сэр Мишель. – Хотя стал бы нанятый для такого дела человек привлекать к себе столько внимания. Возможно, он и сам не знает, с кем связался.
– Или знает, потому и злится, что выхода у него нет, мало ли чем эти нечестивцы могли его запугать, – подхватил Гунтер.
– Никто не может запугать христианского рыцаря! – провозгласил сэр Мишель, гордо выпрямившись в седле. – Никто, даже Саладин или сам сатана… Или ставленник Лорда, черт его дери!
– Не задерет. Лорд же сам его и поставил, – усмехнулся Гунтер. – Кстати, тебе не кажется, что у нас все слишком уж благополучно?
– А иначе и быть не может, – пожал плечами сэр Мишель. – Мы же богоугодное дело вершим. Мы же… – норманн запнулся, подбирая слова. – Ведь мы настоящие паладины, вот!
– Чего? – поморщился Гунтер. – Какие еще паладины?
– Разве не знаешь? – Мишель сделал паузу, поразмыслив, и сказал: – Разве у вас, через семьсот лет, стало неизвестно само слово «паладин»? Понимаешь ли, это такой благородный рыцарь, принявший обет верности. Деве Марии, Прекрасной Даме, церкви или королю… Неужели никогда не слышал?
– Слышал, – ответил германец. – У нас тоже дают обеты верности и даже часто соблюдают их. Знаешь слово «присяга»? Так вот, в нашей арм… войске положено было присягать на верность стране и ее… повелителю.
– Видишь, видишь, – обрадовался сэр Мишель. – У вас это – положено, а мы делаем от души. Правильно?
– Это все слова, дорогой мой рыцарь, – нерешительно покачал головой Гунтер, не понимая, зачем Мишель завел этот разговор. – Я привык к тому, что слово во все времена держится не слишком хорошо…
– Вот неправда! – крякнул сэр Мишель. – У нас не так! Слово – очень опасное оружие, и его всегда можно обратить против себя или другого человека. Между прочим, норманны, жившие раньше, почитали оскорбление словом почище оскорбления действием, пощечины, например. Скальды иногда складывали обидные ниды – такие короткие стишки, всего на восемь строчек. Хулительный нид был самым жутким оскорблением, и оно смывалось только кровью… Традиция, кстати, посейчас сохранилась.
– Это как? – не понял германец. – У вас еще принято сочинять подобное?
– Не совсем, конечно, – согласился сэр Мишель и прокашлялся. – Ты, наверное, никогда не слышал о Бертране де Борне? Это самый знаменитый менестрель Аквитании. Его песни даже король Ричард поет. Есть одна история, не знаю, правдивая или нет… Я ее около года назад слышал от самого Бертрана, когда воевал у принца и короля Французского. Спеть?
– Давай, – кивнул Гунтер. Ехать было скучно, а послушать настоящую песню барда раннего Средневековья даже интересно.
Сэр Мишель некоторое время хмурился, вспоминая слова, и затем начал чуть хрипловатым баритоном:
– Видишь, – грустно сказал сэр Мишель, завершив балладу. – Бертран совершенно прав – слова многое значат. Вспомни, как нечистый тебя охмурил в лесу?
– О, мне можно переломать кости, но слова меня не ранят, – хмыкнул Гунтер. – А тот молодой трубадур сам нарвался. Его, кажется, по-человечески предупреждали!
Неизвестно, какие выводы из сочиненной Бертраном де Борном истории делали жители двенадцатого века, но вот германец, человек в этом времени чужой, был убежден – история не грустная, а поучительная. Только подумайте – человек пришел, напросился в гости, пообещав спеть для друзей хозяина, его честно накормили и попросили блеснуть своим искусством, а он начал откровенно хамить хозяину замка! В балладе прямо говорится – менестреля три раза предупредили по-хорошему… Похоже, нищий и бездомный певец просто завидовал дворянину, к которому пришел!
Сэр Мишель думал прямо противоположное. Рыцарю было очень жалко скальда, зарубленного владельцем замка. Разумеется, беспочвенно оскорблять и проклинать хозяина дома очень нехорошо, но если трубадур сказал, что таковой «подлец и вор», значит, так и было! Не станут в балладе лгать. Выходит, бард пострадал за правду, хотя надо было вызывать хозяина на поединок, а не петь всякие гадости…
– Мишель, – окликнул рыцаря Гунтер. – Между прочим, я много раз просил тебя рассказать о том, что у вас здесь происходит.
– Где – «у нас»? – озадачился Фармер. – Ты сам все прекрасно видел. Неужели в твоем будущем совсем не знают, как мы сейчас живем?
– Знают, – сказал германец. – Вернее, помнят. Но извини, я не слишком усердно занимался историей Франции. Знаю, что у вас сейчас король Ричард, что у него есть брат Джон… А короля-отца звали Генрихом.
– Я сам про это тебе рассказывал, – сэр Мишель заставил лошадь идти медленнее и поравнялся с Гунтером. – Про что ты хочешь услышать?
– Ну-у… – Гунтер сморщил лоб. – Понимаешь ли, мы теперь будем часто встречаться с разными людьми и я не хотел бы попасть впросак, отвечая на самые простые вопросы. Сможешь рассказать о том, что у вас в королевстве происходило за последние лет двадцать?
– Пожалуйста, – усмехнулся сэр Мишель. – Вообще-то самые интересные события начались, когда мой батюшка пошел в Палестину вместе с крестовым войском короля Людовика Французского… Слыхал про такого?
– Нет, – признался Гунтер. – Ты рассказывай, рассказывай.
Вот о чем поведал Гунтеру сэр Мишель.
Пускай в баронстве Фармер и окружающих его землях, что лежали на склонах Нормандской возвышенности и было относительно спокойно, но вокруг, в Аквитании, и прочих провинциях континента, подчиненных английскому королю, много лет шла гражданская война, закончившаяся лишь несколько
