— Додошка, ты врешь! — отвечала я хладнокровно.
— Вот ей-богу же приехал! — усиленно закивала головою Додошка и быстро, быстро закрестилась размашистым крестом.
Тогда я мельком кинула взгляд на Петрушу и быстро пошла к крыльцу.
Мы не виделись с папой с самой весны, когда он приезжал провожать меня, в день моего отъезда в Гапсаль. Первые годы после моего злополучного бегства, я не ездила на вакации в Шлиссельбург и на все предложения папы провести лето дома упорно отказывалась, говоря, что тут у меня и подруги, и занятия, и… Бог знает, что я выдумывала еще. И все три года я проводила в институте.
За эти три года я совсем, как говорится, оказенилась. Институт стал моей второй семьею; с девочками я так свыклась, что точно всю мою жизнь провела с ними. Правда, иногда острая тоска по солнышку грызла меня, но в такие минуты я старалась урезонить себя, повторяя самой себе с каким-то злорадством:
— Вот они счастливы без меня, и она, и папа, и им никакого дела нет до бедной, далекой девочки… Не надо поэтому тосковать и не надо думать и страдать по солнышку. Не надо! Не надо!
Папа приезжал ко мне за эти годы очень редко. Зимою было плохое сообщение с Шлиссельбургом, летом же у него, как у военного инженера, бывали большие работы, и он не мог располагать своим временем.
Последний год я сильно болела, и доктора посоветовали везти меня на лето на морские купанья. Папа немедленно согласился, подыскал мне знакомую хорошую семью Каргер и, по совету доктора, отправил меня с нею на берег Балтийского моря, в Гапсаль, который славится своими купаньями. Сам он ехать не мог.
Семья наша за последние годы увеличилась; у меня были уже два брата — трехлетний Павлик и годовалый Саша. Но я знала их только по карточкам. Все эти воспоминания вихрем пронеслись в моей голове, пока я пробегала садом.
Как-то мы встретимся? Что я скажу ему? Сердце у меня колотилось так сильно, что я невольно прижала руку к груди, чтобы удержать его биение.
Вот я миновала швейцарскую, музыкальные комнаты и очутилась у затворенной двери в маленькую приемную. Я приостановилась на минуту, машинально обдернула пелеринку и вошла.
Отец стоял у окна, спиною к двери. Он обернулся с живостью мальчика на шум моих шагов.
— Лидочка, здравствуй! — услышала я милый голос.
Я бросилась ему на шею.
Мне показалось в ту минуту, что этих мучительных для меня четырех лет как не бывало. Точно маленькую девочку Лиду впервые привез сюда в институт ее солнышко, ее папа-Алеша.
Боже мой! Как я могла до сих пор отказываться от счастья видеть его целые три летние месяца в году? Как я могла, гордая девочка, не позволять своему сердцу обливаться тоскою в разлуке с ним?
— Солнышко! Солнышко! — шептала я точно в забытье, обнимая и целуя его, но плохо сознавая, сон это или действительность.
Он жадно стал расспрашивать меня обо всем — и о том, как я провела лето в Гапсале, и о том, привыкла ли к своим новым одноклассницам.
— Расскажи все, ведь ты была не особенно щедра на письма, девочка, — произнес он, улыбаясь, с легким укором.
И ни слова о прошлом. Ни слова о моем ужасном бегстве, три года тому назад, ни о моем упорном нежелании проводить у них каникулы.
Милый, добрый папа, как я много огорчала его! И он простил мне все это! Простил до конца!
Мы сидели, обнявшись, на одном из зеленых диванов маленькой приемной, как было раньше, в первый год моего поступления в институт. Прежних лет точно не бывало. Я снова чувствовала себя маленькой Лидюшей, так горячо любимой им. Я без умолку рассказывала ему и о новых впечатлениях, и о новых подругах, о черкешенке, Вольке, об истории с немцем, о доброте ко мне Ген и многом другом. Он слушал, улыбался, кое-что спрашивал, смеялся…
Вдруг, в самый разгар моего увлечения, он произнес, как-то странно глядя на меня своими милыми глазами:
— А у нас, Лидюша, новость в семье. Большая новость! — и тотчас же добавил, не дав мне выговорить ни слова, — у тебя теперь сестричка Ниночка, крошечная Ниночка. У нас ровно месяц тому назад родилась дочка…
О! Зеленая комната ходуном заходила перед моими глазами. Мне показалось, что сразу наступила ночь и темнота. Что-то захлестнуло меня… Какая-то волна подступила к моему горлу, грозя задушить меня сейчас же, сию минуту. Я закрыла лицо руками и тихо застонала.
Братьев, как я знала, держат строго в семьях и не ласкают так, как дочерей. И я была твердо убеждена, что они не могут отнять у солнышка его любви и привязанности ко мне — единственной до сих пор его дочери. Но вот отныне у моего солнышка другая девочка-дочка, которую он будет так же любить и ласкать, как меня, даже, может быть, больше. Этого я перенести не могла! Я помню, когда я была совсем еще маленькою, я чуть не дошла до нервного припадка, видя, что солнышко собрался поцеловать рыженькую Лили. А теперь он будет целовать постоянно эту противную маленькую девочку, которую я за глаза возненавидела всей моей душой!
— Что с тобою? Ты здорова, Лидюша? — осторожно осведомился солнышко при виде моего внезапно изменившегося и расстроенного лица.
Я точно окаменела. Машинально слушала его, машинально отвечала на его вопросы, а мозг и сердце мое твердили мне все одно и то же, одно и то же, без конца:
У тебя есть сестра, у твоего солнышка есть дочка, маленькая дочка, которую он будет любить так же, как тебя! Любить и ласкать!
И сердце мое обливалось кровью.
Я не помню, как он простился со мною, как вышел. Не помню, как я сама очутилась в классе. Очнулась я только тогда, когда голос Додошки раздался у моего уха:
— Душка Воронская, тебе сейчас корзину принесли. Дай мне чего-нибудь из сладенького, пожалуйста!
Я посмотрела на Додошку с удивлением.
— Я распакую корзину и посмотрю, что там есть, — снова заискивающим голосом произнесла она.
— Делай, что хочешь! — вскричала я, — делай, что хочешь! Бери все! Мне ничего не надо! Слышишь — ничего! Только отстань от меня Бога ради! Все вы отстаньте от меня!
И, подняв крышку моего тируаре, я просунула под нее голову и скрылась там от любопытных взоров.
Нежный, чуть слышный аромат, выходящий из пюпитра, привлек мое внимание. В крошечной хрустальной кружечке стояли розы, чудные розы Черкешенки.
— А-а! — простонала я, внезапно охваченная необъяснимым порывом злости к цветам. И, схватив их вместе с хрустальной кружечкой, далеко отшвырнула на пол. Кружечка разбилась вдребезги. Вода разлилась.
— Вот тебе розы! Столь нежные чувства, столь нежные розы, и вдруг на пыльном и грязном полу! — продекламировала с пафосом всюду поспевающая Симочка.
Бешенство новым порывом охватило меня при виде паясничавшей девочки.
— Слушайте вы… как вас… — закричала я злым голосом, — если вы вздумаете еще раз посмеяться надо мною, то я…
— Дуэли не приняты у женщин! — звонко расхохоталась Симочка, — в Америке разве. Но я не поеду в Америку ради вашего удовольствия, госпожа Воронская, чтобы дать вам возможность отправить меня к праотцам.
И потом, внезапно понизив голос, она прибавила с совершенно уже серьезным лицом:
— Я хотела бы сказать вам два слова.
Чуть ли не в первый раз я увидела лицо Симы серьезным. Ее лукавые, плутовские глаза не сверкали, по обыкновению, тонкой насмешкой, когда, отведя меня к окну, она проговорила:
