которой я замешан, — скандал в Театре Фейдо, вызвавший беспорядки в Нанте, — была спровоцирована именно этим.
— Кем она была, эта девушка?
Как это похоже на женщин, подумал он. Их всегда интересует несущественное.
— Эта бедная дурочка была актрисой. Её имя — мадемуазель Бине. Я не жалею о ней. В то время я был актёром в труппе её отца, куда попал после того случая в Рене. Я вынужден был скрываться от правосудия — ведь во Франции оно обращено против несчастных, которые незнатны. Итак, у меня было достаточно причин, чтобы спровоцировать скандал в театре.
— Бедный мальчик, — нежно сказала она. — Только женское сердце способно понять, сколько вы выстрадали. Поэтому я легко могу простить вам всё. Но теперь…
— Ах, сударыня, вы не поняли. Если бы сегодня я думал, что только личные мотивы заставляют меня участвовать в святом деле ликвидации привилегий, я, наверно, покончил бы с собой. Моё истинное оправдание — в неискренности тех, кто хотел превратить созыв Генеральных штатов в фарс.
— А может быть, в таком вопросе разумно быть неискренним?
— Разве может неискренность быть разумной?
— О да, может, поверьте мне! Я вдвое старше вас и знаю жизнь.
— Я бы сказал, сударыня, что неразумно то, что осложняет существование, а ничто так не осложняет его, как неискренность.
— Но я уверена, Андре-Луи, что у вас не столь превратные представления, чтобы не понимать необходимость правящего класса в любой стране?
— Ну конечно. Но власть необязательно должна передаваться по наследству.
— А каким же иным способом?
Он ответил ей сентенцией:
— Человека, сударыня, создаёт его работа, и пусть права наследуются только от такого родителя. В таком случае всегда будет преобладать лучшая часть нации, и государство достигнет великих успехов.
— Значит, вы не придаёте происхождению никакого значения?
— Никакого, сударыня, — иначе меня огорчило бы моё собственное.
На лице её выступил яркий румянец, и он испугался, не оскорбил ли её бестактностью. Но вопреки его ожиданиям упрёка не последовало. Госпожа де Плугастель только спросила:
— А оно вас не огорчает? И никогда не огорчало, Андре?
— Никогда, сударыня. Я доволен.
— И вы никогда… никогда не сожалели, что не знали родительской любви?
Он рассмеялся, не принимая её жалость, в которой не нуждался.
— Напротив, сударыня, я содрогаюсь при одной мысли, что бы они из меня сделали, и благодарен судьбе за то, что сам себя сформировал.
Она с минуту грустно смотрела на него, потом улыбнулась и кротко покачала головой.
— Вам не откажешь в самоуверенности. Однако мне хотелось бы, чтобы вы взглянули на вещи под иным углом. Сейчас открываются великие возможности для молодого человека с умом и талантом. Я могла бы вам помочь, и если бы вы согласились, то с моей помощью могли бы пойти очень далеко.
«О да, вы бы помогли мне попасть на виселицу, отправив в Австрию с такой же предательской миссией от имени королевы, с какой там находится господин де Плугастель, — подумал он. — Конечно, таким образом я достиг бы весьма высокого положения».
Вслух он ответил так, как требовала вежливость:
— Я благодарен вам, сударыня. Видите ли, поскольку я — за те идеалы, которые вам изложил, то не смог бы служить делу, препятствующему их воплощению в жизнь.
— Вас вводят в заблуждение предрассудки и личные обиды, Андре-Луи. Неужели вы позволите им встать на пути вашей карьеры?
— Даже если бы то, что я называю идеалами, было бы предрассудками, разве честно с моей стороны идти против них, в то время как я их придерживаюсь?
— Ах, если бы я могла убедить вас, что вы заблуждаетесь! Я могу сделать так много для того, чтобы ваши таланты нашли достойное применение! На службе короля вы бы скоро преуспели. Подумайте об этом, Андре-Луи, а затем как-нибудь ещё побеседуем.
Он ответил с холодной вежливостью:
— Боюсь, сударыня, что это ничего бы не изменило. Тем не менее благодарю вас за весьма лестное для меня участие. К своему несчастью, я ужасно упрям.
— А кто же кривит душой сейчас?
— О, сударыня, неискренность такого рода никого не вводит в заблуждение.
И тут из сада вновь появился господин де Керкадью и с некоторой нервозностью заявил, что ему пора возвращаться в Медон и по пути он завезёт своего крестника на улицу Случая.
— Вы должны снова привезти его, Кантен, — сказала графиня, когда они прощались.
— Возможно, как-нибудь, — туманно ответил господин де Керкадью и увлёк за собой крестника.
В карете он напрямик спросил Андре-Луи, о чём говорила госпожа де Плугастель.
— Она была очень добра — славная женщина, — задумчиво сказал Андре-Луи.
— Чёрт побери, я же не спрашиваю, какое у тебя сложилось мнение о ней. Я спросил, что она тебе сказала.
— Она старалась внушить мне, что мои взгляды ошибочны. Говорила о великих делах, которые я мог бы совершить, и любезно предложила помощь, если я возьмусь за ум. Но поскольку чудес не бывает, я не стал её обнадёживать.
— Понятно. А не говорила ли она что-нибудь ещё?
Крёстный сказал это таким повелительным тоном, что Андре-Луи повернулся и взглянул на него.
— А вы ожидали, что она скажет что-нибудь ещё?
— О нет.
— В таком случае она оправдала ваши надежды.
— Как? О, тысяча чертей! Почему ты не можешь говорить по-человечески, чтобы тебя можно было понять, не ломая голову?
Господин де Керкадью ворчал всю дорогу до улицы Случая, или, во всяком случае, так показалось Андре-Луи. Наконец он умолк и сидел теперь в угрюмой задумчивости.
— Ты можешь вскоре заехать к нам в Медон, — сказал он Андре-Луи при расставании. — Но запомни, пожалуйста: если ты хочешь, чтобы мы остались друзьями, — никакой революционной политики!
Глава VII. ПОЛИТИКИ
Как-то утром, в августе, Ле Шапелье появился в академии на улице Случая в сопровождении человека с необычной внешностью. Его исполинское телосложение и обезображенное лицо показались Андре-Луи знакомыми. Этому человеку было слегка за тридцать. Глаза у него были небольшие и ясные, скулы широкие, нос кривой, как будто сломанный ударом, а рот почти бесформенный из-за шрама (в детстве бык боднул его в лицо). Как будто этого было мало, чтобы сделать его наружность отталкивающей, лицо носило следы оспы. Одет он был небрежно: длинный алый камзол, доходивший почти до лодыжек, грязные панталоны из оленьей кожи и сапоги с отворотами. Ворот рубашки, не особенно чистой, распахнут, галстук полуразвязан, мускулистая шея полностью раскрыта и высится на мощных плечах как столб. В левой руке — трость, скорее походившая на дубину, к конусообразной шляпе прикреплена кокарда. У незнакомца был властный вид, крупная голова откинута назад, как будто он постоянно бросал вызов.
Ле Шапелье представил его Андре-Луи с большой серьёзностью:
— Это господин Дантон, наш коллега-адвокат, председатель Клуба кордельеров, о котором вы, вероятно, слышали.
Разумеется, Андре-Луи о нём слышал. Да и кто же в то время не слышал? К тому же он вспомнил, где
