— Это странно. Я сохранил благодарную память о том, что она заинтересовалась мной на несколько дней, когда я был ребёнком, а также проявила ко мне интерес недавно в Париже, когда пыталась обратить меня в то, что считает истинной политической верой. Но я не стану рисковать за неё своей шеей или вами с Алиной…
— Ах! Но послушай, Андре…
— Это моё последнее слово, сударь. Уже поздно, а я хочу ночевать в Париже.
— Нет, нет! Подожди! — Сеньор де Гаврийяк пришёл в неописуемое отчаяние. — Андре, ты должен!
В этой настойчивости и неистовом упорстве было что-то странное, заставлявшее предположить, что тут кроется какой-то таинственный мотив.
— Должен? — переспросил Андре-Луи. — Но почему? Ваши доводы, сударь?
— Андре, у меня достаточно веские доводы.
— Прошу вас, позвольте мне самому судить об этом, — безапелляционным тоном произнёс Андре- Луи.
По-видимому, его требование привело господина де Керкадью в отчаяние. Он шагал по комнате, заложив руки за спину. Наконец он остановился перед крестником.
— Ты не можешь поверить мне на слово, что такие доводы существуют? — спросил он с сокрушённым видом.
— В таком деле, как это, — деле, которое может меня погубить? О, сударь, разве это было бы разумно?
— Но если я скажу тебе, то нарушу слово чести и свою клятву. — Господин де Керкадью отвернулся, ломая руки, и состояние его было достойно сожаления. Затем он вновь повернулся к Андре-Луи. — Положение безвыходное, и поскольку ты столь невеликодушен, что настаиваешь, я вынужден открыть тебе правду. Она поймёт, когда узнает: у меня нет выбора. Андре, мой мальчик… — Он снова замолк в испуге, потом положил руку на плечо крестнику, и тот к своему изумлению увидел, что бесцветные близорукие глаза полны слёз. — Госпожа де Плугастель — твоя мать.
Последовало долгое молчание. То, что услышал Андре-Луи, трудно было сразу осознать. Когда до него наконец дошли слова крёстного, первым его побуждением было вскрикнуть. Но он овладел собой и сыграл стоика — он вечно должен был кого-то играть и был верен себе даже в такой момент. Он молчал до тех пор, пока актёрское чутьё не подсказало, что он сможет говорить спокойно.
— Понятно, — сказал он абсолютно невозмутимо. Он окинул взглядом прошлое, перебирая воспоминания о госпоже де Плугастель. Наконец-то он понял её странный интерес к себе и нежность, смешанную с печалью, которые до сих пор интриговали его.
— Понятно, — повторил он и добавил: — Конечно, только дурак мог не догадаться об этом давным- давно.
На этот раз вскрикнул господин де Керкадью, отпрянувший, как от удара.
— Боже мой, Андре, из чего ты сделан? Как ты можешь подобным образом принимать такое известие?
— А как я должен его принимать? Разве меня должно удивить открытие, что у меня была мать? В конце концов, ещё никому не удавалось появиться на свет без участия матери.
Внезапно Андре-Луи сел, чтобы скрыть предательскую дрожь. Он вынул из кармана платок, чтобы вытереть лоб, ставший влажным, и неожиданно для себя разрыдался.
При виде этих слёз, катившихся по побледневшему лицу, господин де Керкадью быстро подошёл к нему, сел рядом и ласково обнял за плечи.
— Андре, мой бедный мальчик, — шептал он. — Я… я был дураком, когда думал, что у тебя нет сердца. Меня обмануло твоё дьявольское притворство, а теперь я вижу… вижу… — Он не знал, что именно видит, или же не решался выразить это словами.
— Пустяки, сударь. Я ужасно устал, и… у меня насморк. — Затем, поняв, что эта роль ему не по силам, он отказался от всякого притворства. — Но… но почему из этого сделали такую тайну? Хотели, чтобы я никогда об этом не узнал?
— Да, хотели… Это… это следовало сделать из осторожности.
— Но почему же? Раскройте мне тайну до конца, сударь. Рассказав мне так много, вы должны рассказать всё.
— Причина в том, мой мальчик, что ты появился на свет года через три после того, как твоя мать вышла за господина де Плугастеля, года через полтора после отъезда её мужа в армию и месяца за четыре до его возвращения. Господин де Плугастель никогда ничего не подозревал и по важнейшим семейным причинам не должен ничего заподозрить. Вот почему всё хранилось в строжайшей тайне. Вот почему никто не должен был ничего знать. Когда пришло время, твоя мать уехала в Бретань и под вымышленным именем провела несколько месяцев в деревне Моро. Там ты и появился на свет.
Андре-Луи осушил слёзы и теперь сидел, сдержанный и собранный, что-то обдумывая.
— Когда вы говорите, что никто не должен был ничего знать, то, конечно, хотите сказать, что вы, сударь…
— О, Боже мой, нет! — Вспыхнув, господин де Керкадью вскочил на ноги. Казалось, само предположение наполнило его ужасом. — Да, я один из тех двоих, кто знал тайну, но всё не так, как ты думаешь, Андре. Неужели ты полагаешь, что я лгу тебе? Разве стал бы я отрицать, если бы ты был моим сыном?
— Довольно того, что вы сказали, что это не так.
— Да, это не так. Я — кузен Терезы и самый верный друг, как хорошо ей известно. Она знала, что может мне довериться, и когда попала в отчаянное положение, то пришла за помощью ко мне. Когда-то, задолго до того, я хотел на ней жениться. Но я не из тех, кого могла бы полюбить женщина. Однако она доверилась моей любви, и я не предал её доверия.
— Так кто же мой отец?
— Не знаю. Она никогда не говорила мне. Это была её тайна, и я не спрашивал. Это не в моём характере, Андре.
Андре-Луи молча стоял перед господином де Керкадью.
— Ты мне веришь, Андре?
— Конечно, сударь, и мне жаль — жаль, что я не ваш сын.
Господин де Керкадью судорожно схватил крестника за руку и держал, не говоря ни слова. Затем выпустил её и спросил:
— Как ты собираешься поступить, Андре? Теперь ты знаешь всё.
Андре-Луи постоял, размышляя, потом рассмеялся. Положение имело свои комические стороны, и он пояснил:
— А что изменилось от того, что я посвящён в тайну? Разве сыновнее почтение может возникнуть внезапно, не успел я узнать новость? Должен ли я, забыв осторожность, рисковать своей шеей ради матери, которая настолько осторожна, что и не собиралась объявиться? То, что тайна раскрыта, — дело случая. Просто так легли игральные карты Судьбы.
— Решение за тобой, Андре.
— Нет, оно мне не под силу. Пусть решает, кто может, а я не могу.
— Значит, даже теперь ты отказываешься?
— Нет, я согласен. Поскольку я не могу решить, что делать, мне остаётся сделать то, что положено сыну. Это нелепо, но жизнь вообще нелепа.
— Ты никогда не пожалеешь об этом.
— Надеюсь, что это так. Однако мне представляется весьма вероятным, что пожалею. А теперь мне нужно снова повидаться с Руганом и получить у него ещё два пропуска. Пожалуй, при сложившихся обстоятельствах будет лучше, если я сам отвезу их утром в Париж. Буду признателен, если вы позволите мне у вас заночевать, сударь. Я… я должен сознаться, что сегодня уже ни на что не способен.
