сигарету.
— Спекуляция на людском тщеславии, — продолжал Шунмэйкер, — пропаганда заблуждения, что красота — не в душе и что ее можно купить. Да… — Он выбросил вперед руку с массивной серебряной зажигалкой. Тонкий язычок пламени. Его голос стал похож на лай. — … Ее можно купить, мисс Аулглас, и я ее продаю. Я даже не считаю себя необходимым злом.
— В вас вовсе нет необходимости, — сказала Рэйчел сквозь дымовой нимб. Ее глаза сверкали, как грани двух соседних зубьев пилы.
— Вы поощряете их к измене, — добавила она.
Он смотрел на ее нос, изогнутый чувственной аркой.
— Вы из ортодоксов? Нет. Консерваторов? Нет. Молодые люди никогда не бывают ни теми, ни другими. У меня родители были ортодоксами. Если я не ошибаюсь, они считали, что если твоя мать — еврейка, то ты тоже еврей, вне зависимости от того, кто твой отец, поскольку все мы выходим из материнского лона. Длинная непрерывная цепь еврейских матерей, которая тянется от Евы.
'Лицемер', — читалось в ее взгляде.
— Нет, — продолжал он. — Ева была первой еврейской матерью — той, которая подала пример. Слова, сказанные ею Адаму, повторяют с тех пор ее дочери. 'Адам, — сказала она. — Войди и отведай плод'.
— Ха-ха, — сказала Рэйчел.
— Теперь что касается этой цепи и наследственных характеристик. Мы продвинулись вперед, стали с годами более утонченными, мы больше не верим в то, что земля плоская. Хотя в Англии есть один человек — президент Общества плоской Земли. Он говорит, что она плоская и окружена ледяными барьерами замороженным миром, куда уходят все пропавшие люди и откуда никогда не возвращаются. То же самое — с Ламарком, который считал, что если мыши отрезать хвост, то у нее родятся бесхвостые дети. Но это не так. Вес научных доказательств говорит об обратном, точно так же, как любая фотография с ракеты, запущенной с Белых Песков или мыса Канаверал, противоречит аргументам Общества плоской Земли. Я не делаю с носом еврейской девушки ничего такого, что могло бы повлиять на носы ее детей, когда она станет, как положено, еврейской матерью. Так в чем же здесь зло? Я что, разрываю эту огромную, нерушимую цепь? Нет. Я не иду против природы и не предаю евреев. Как бы ни старались отдельные люди, но цепь все равно продолжается, и малые силы, вроде меня, никогда ее не победят. Это можно сделать только путем изменения плазмы зародыша. Ядерное излучение, например. Вот оно может предать евреев и сделать так, чтобы будущие поколения рождались с двумя носами или вовсе без оных. Кто знает, ха-ха! Вот эти силы и предадут человеческую расу.
Из-за дальней двери доносился звук упражнений Тренча в ножички. Рэйчел сидела, плотно сжав скрещенные ноги.
— Может, — сказала она, — эти силы и изменят их изнутри. Но вы их тоже изменяете. Каких еврейских матерей вы воспитали, если они заставляют своих дочерей оперировать нос, даже если те этого не хотят? Сколько поколений прошло через вас? Для скольких людей вы сыграли роль старого доброго семейного врача?
— Вы — вредная девчонка, — сказал Шунмэйкер, — но, правда, хорошенькая. Зачем вам на меня кричать? Я — всего лишь пластический хирург. Даже не психоаналитик. Может, когда-нибудь появятся специальные пластические хирурги, которые смогут выполнять операции на мозге, делать из мальчика эйнштейна, а из девочки — элеонору рузвельт. Или даже научатся делать людей менее вредными. Но такие времена пока не наступили, и я понятия не имею что происходит внутри. Происходящее там не имеет никакого отношения к цепи.
— Вы организуете другую цепь. — Она старалась не кричать. — Изменение людей изнутри означает начало новой цепи, которая не имеет никакого отношения к плазме зародыша. Кроме того, вы умеете выводить наружу внутренние особенности. Вы можете изменять отношение…
— Внутри, снаружи, — сказал он. — Ваша непоследовательность сведет меня в могилу.
— Было бы неплохо, — сказала она, поднимаясь. — О таких, как вы, мне снятся нехорошие сны.
— Пусть ваш аналитик разъяснит вам их значение.
— Надеюсь, вы тоже иногда видите сны. — Она стояла в дверях в пол-оборота к нему.
— Мой банковский счет достаточно велик, чтобы отказываться от иллюзий, — ответил он.
Но Рэйчел принадлежала к тому типу девушек, которые не могут уйти, оставив последнее слово за противником.
— Я слышала об одном пластическом хирурге, утратившем иллюзии, сказала она. — Он повесился. — И вышла, прошагав мимо зеркала с часами, на тот же ветер, что качал сосновые ветки. Она старалась забыть оставшиеся там безвольные подбородки, помятые носы и шрамы на лицах людей, принадлежащих, как она опасалась, к новой общности.
Сойдя с площадки, Рэйчел шла теперь по мертвой траве Риверсайд-парка под мертвыми деревьями, по сравнению с которыми даже скелеты жилых домов на Драйве казались одушевленными. Мысли Рэйчел были заняты Эстер Гарвиц — ее давней соседкой по квартире, которой она помогала выбираться из постоянных финансовых кризисов, и этим кризисам они обе давно потеряли счет. По пути попалась ржавая пивная банка, и Рэйчел со злобой пнула ее ногой. Что же это получается, — думала она, — весь Нуэва-Йорк состоит из халявщиков и их жертв? Шунмэйкер доит мою подругу, а она — меня. Может, все построено по принципу бесконечного секса по кругу — мучители и мученики, те, кто доит, и те, кого доят. Кого, в таком случае, дою я? Первым ей в голову пришел Слэб из триумвирата Рауль-Слэб-Мелвин. С момента приезда Рэйчел в этот город ее жизнь колебалась между ним и приступами жестокого неверия в мужской род как таковой.
— Почему ты ей все время позволяешь брать? — спросил он однажды. Только брать. — Это было в его мастерской во время одной из идиллий «Слэб-и-Рэйчел», неизменно предшествовавших романчику «Слэб-и-Эстер». Жулик Эдисон отключил электричество, и им пришлось смотреть друг на друга при газовой горелке, которая цвела желто-синим минаретом, превращая лица в маски, а глаза — в ничего не выражающую световую пелену.
— Слэб, милый, — ответила она, — просто крошка очень бедна. Почему бы ей не помочь, если я могу себе это позволить?
— Нет, — сказал Слэб. На его щеке пританцовывал тик. Или, может, так казалось при газовом свете. — Нет. Думаешь, я не вижу — в чем здесь дело? Ты нужна ей из-за денег, которые она продолжает из тебя выкачивать, а она нужна тебе, чтобы чувствовать себя матерью. Каждый грош, который она выуживает из твоей сумочки, становится очередной ниткой в тросе, связывающем вас, как пуповина. Этот трос разорвать все труднее и труднее, а вероятность того, что она выживет в случае, если трос все же порвется, становится все меньше. Сколько она вернула тебе?
— Она вернет, — сказала Рэйчел.
— Конечно. Теперь еще восемьсот долларов. Чтобы изменить вот это. — Он махнул в сторону маленького портрета, стоявшего у стенки возле мусорницы. Слэб потянулся, взял его и поднес поближе к пламени, чтобы им было лучше видно. 'Девушка на вечеринке'. Не исключено, что на картинку нужно было смотреть именно в пропановом освещении. Эстер глядела с картинки на невидимого зрителю человека. Этот ее взгляд: полужертва, полу-себе-на-уме.
— Посмотри на этот нос, — сказал он. — Зачем она хочет его изменить? С этим носом она хотя бы похожа на человека.
— В тебе говорит художник, — ответила Рэйчел. — Тебя интересует только фон картины — хоть в живописном, хоть в бытовом смысле. Но ведь есть что-то еще.
— Рэйчел! — он почти кричал. — Она получает полтинник в неделю. Двадцать пять уходит на аналитика, двенадцать — на квартиру. Остается тринадцать: на высокие каблучки, которые она ломает о решетки в метро, на помаду, шмотки, сережки. На еду, время от времени. А теперь — восемьсот за операцию. Что будет дальше? 'Мерседес-Бенц 30 °CЛ'? Подлинник Пикассо? Аборт? Что?
— У нее начались вовремя, — холодно отрезала Рэйчел, — если тебя это волнует.
— Детка, — его голос вдруг стал задумчивым и мальчишеским, — ты хорошая женщина, представитель вымирающей расы. Ты должна помогать менее удачливому. Это правильно. Но всему есть предел.
