на белках его глаз наводили на мысль о долгих годах горестных стенаний. Отражаясь от Арно и магазинных фасадов, солнце дробилось в спектр капельками дождя, падало на его светло-русые волосы, брови и усы и, казалось, запутывалось в них, превращая лицо в маску недостижимого экстаза и создавая контраст с печальным и усталым выражением глаз. Посмотрев в эти глаза однажды, вы непременно вновь вернетесь к ним после внимательного ознакомления с остальной частью лица, — любой 'Путеводитель по синьору Мантиссе' уделил бы им специальный раздел, подчеркивая особое значение этих глаз, но не предлагая при этом разгадки их тайны, ибо они отражали свободно парящую грусть — рассредоточенную и неопределенную. 'Женщина', — первое, что с уверенностью подумал бы случайный турист, но некий католический свет, плавающий у паутины глазных капилляров, поколебал бы эту уверенность. Если не женщина, то что же? Возможно, политика. Размышляя о Мадзини, обладателе нежного взора и светящихся снов, наблюдатель почувствовал бы некоторую хрупкость — поэта-либерала. Всмотревшись внимательнее, он заметил бы, как плазма этих глаз последовательно проходит все модные вариации грусти и горя — финансовые неприятности, упадок здоровья, сломленная вера, предательство, импотенция, убытки, — и тут нашего туриста озарило бы, что он здесь не на поминках, а скорее, на ярмарке печали во всю улицу длиной, где нет ни одного повторяющегося балагана, и которая не предлагает ничего достаточно солидного, на чем стоило бы задержать внимание.
Причина была очевидной и разочаровывала: синьору Мантиссе самому пришлось пройти через все эти балаганы, в каждом из которых шло представление — кусочек из его биографии: лионская швея- блондинка, неудачная контрабанда табака через Пиренеи, мелкое покушение в Белграде. Все представленные здесь перемены в его жизни были зарегистрированы, и каждой из них он придавал одинаковый вес, не извлекая никаких уроков, кроме одного: все они рано или поздно повторятся. Подобно Макиавелли, он жил в изгнании, и его посещали призраки ритма и разложения. Мысли синьора Мантиссы не поддавались течению спокойной реки итальянского пессимизма, и он считал всех людей продажными: история вечно выдает одинаковые модели. Едва ли хоть в одной стране, где ступали его маленькие проворные ножки, есть на него досье. Казалось, властям нет до синьора Мантиссы никакого дела. Он принадлежал к вымирающему кругу мудрецов, чей взор могут затуманить лишь случайные слезы, — кругу, касательному окружностям Декадентов Англии и Франции и испанского Поколения 98-го года, что смотрят на Европу, будто на галерею — хорошо знакомую, но давным-давно успевшую надоесть, и годную лишь в качестве укрытия от дождя или от эпидемии неведомой болезни.
Чезаре отпил из бутылки и запел:
Il piove, dolor mia
Ed anch'io piango…
— Нет, — сказал синьор Мантисса, отстраняя предложенную бутылку. — Я больше не буду, пока он не придет.
— Смотри, две английские леди! — закричал Чезаре. — Я спою для них.
— Ради Бога…
Vedi, donna vezzosa, questo poveretto,
Sempre cantante d'amore come…
— Ты не мог бы вести себя потише?
— … un vaporetto. — Он триумфально проорал раз, наверное, сто подряд одну и ту же ноту, повернувшись лицом к противоположному тротуару Понте Веккьо. Английские леди, сжавшись от страха, поспешили своей дорогой.
Вскоре синьор Мантисса протянул руку под стул и вытащил новую бутылку.
— А вот и Гаучо, — сказал он. Рядом нарисовался высокий неуклюжий человек в широкополой фетровой шляпе и, прищурясь, уставился на них.
Синьора Мантиссу раздражал Чезаре. Покусывая большой палец, он нашел штопор, вставил между коленей бутылку и вытащил пробку. Гаучо уселся верхом на стул, взял вино и сделал большой глоток.
— Брольо, — сказал синьор Мантисса, — самое лучшее.
Гаучо некоторое время сидел и с отсутствующим видом мял пальцами края шляпы. Вдруг он взорвался:
— Я — человек действия, синьор, и мне бы не хотелось терять время. Allora. К делу. Я обдумал твой план. Вчера вечером я не спрашивал о деталях. Терпеть не могу детали. Однако даже тех немногих подробностей, что вы мне предоставили, оказалось предостаточно. Извините, но у меня много возражений. Все это слишком хрупко. Слишком много вещей, которых нельзя предугадать. Сколько людей сейчас участвуют в деле? Ты, я и этот недоделок. — Чезаре расцвел. — На два человека больше, чем нужно. Ты должен сделать это в одиночку. Ты говорил, что хочешь дать взятку одному из смотрителей. Тогда получится уже четверо. Скольких еще нужно будет подкупить? Сколько совестей успокоить? Все больше шансов, что один из них сдаст нас полиции прежде, чем мы закончим это грязное дельце.
Синьор Мантисса выпил, вытер усы и горестно улыбнулся.
— Чезаре может устроить необходимые контакты, — возразил он, — и будет вне подозрений — его никто никогда не замечает. Баржа до Пизы, катер до Ниццы. Кто сможет это все организовать, если не…
— Ты, мой друг! — угрожающе произнес Гаучо, тыкая штопором в ребра синьора Мантиссы. — Ты, в одиночку. Разве это так необходимо — торговаться с капитанами барж и катеров? Нет. Все, что нужно, — это пробраться на борт, спрятаться там и уплыть. Отныне будь напористей! Будь мужчиной! Если кто-нибудь из властей будет возражать… — Он с диким видом повернул штопор, накрутив на него пару квадратных дюймов белой льняной рубашки синьора Мантиссы. — Capisci?
Словно пронзенная бабочка, синьор Мантисса замахал руками, скорчил гримассу и запрокинул свою золотоволосую голову.
— Certo io, — наконец выговорил он, — конечно, синьор коммендаторе, для военного ума… прямое действие, конечно… но в столь деликатном деле…
— Ба! — Гаучо оставил в покое штопор и свирепо уставился на синьора Мантиссу. Дождь кончился, солнце садилось. Мост заполнили туристы, возвращающиеся в свои гостиницы на Лунгарно. Чезаре добродушно разглядывал их. Все трое сидели молча; первым заговорил Гаучо — спокойно, но со скрытой страстью в голосе.
— В прошлом году в Венесуэле все было не так. Вообще в Америке все было не так. Ни изворотов, ни хитрых маневров. Суть конфликта была проста: мы хотели свободы, а нам не хотели ее давать. Свобода или рабство, мой иезуитский друг, — это всего лишь два слова. Мы не нуждались в твоих фразах, трактатах, моралях и рассуждениях на темы политической справедливости. Мы знали, кто мы есть, и знали, кем в один прекрасный день станем. И когда дело доходило до сражений, мы были одинаково решительны. Ты применяешь все эти искусные ходы и в то же время мнишь себя макиавеллианцем. Ты слышал, что он говорил о льве и лисе, но сейчас твой изощренный мозг видит только лису. Что стало с силой, агрессивностью, природной знатностью льва? Что это за эпоха, когда человек становится врагом другому, только если тот стоит к нему спиной?
К синьору Мантиссе частично вернулось самообладание.
— Конечно, необходимо иметь обоих, — произнес он умиротворяюще. Поэтому я и выбрал вас в напарники, коммендаторе. Вы — лев, а я, — со скромностью в голосе, — очень маленькая лисичка.
— А он — свинья! — проревел Гаучо, хлопая Чезаре по плечу. — Браво! Прекрасный кадр!
— Свинья, — счастливо повторил Чезаре, хватая бутылку.
— Довольно, — сказал Гаучо. — Этот синьор потрудился построить для нас карточный домик. Хоть мне и не нравится в нем жить, я все же не позволю, чтобы твое пропитанное вином дыхание развалило его, пока ты что-то мямлишь с кашей во рту. — Он снова повернулся к синьору Мантиссе. — Нет, — продолжал он, — ты не истинный макиавеллианец. Он был апостолом свободы для всего человечества. Когда читаешь последнюю главу «Государя», невозможно усомниться в его стремлении к единой республиканской Италии. Как раз там, он жестом указал на левый берег, где садилось солнце, — он жил и страдал под игом Медичи. Они были лисами, и он их ненавидел. Его последняя проповедь посвящалась льву — олицетворению силы, которая поднимется в Италии и навсегда загонит всех лис в норы. Его мораль была столь же проста и честна, как у моих товарищей в Южной Америке. А сейчас под его стягом ты хочешь увековечить отвратительную хитрость Медичи, которые так долго подавляли свободу в этом самом городе. Я
