Лу Саломе

По возвращении в Париж ее ждут новые впечатления и новые встречи. И все же особенностью странствий Лу было то, что ее исполненные приключений блуждания имели свои границы и свои законы дления. 'Неожиданно для других и для себя самой я украдкой, без 'до свидания' уехала из Парижа… избавилась от ботинок и чулок (чего нельзя было сделать в Париже) и оставалась очень веселой', — так в письме к подруге она описывает свое возвращение в дом мужа.

Лу перезимовала в Шмаргендорфе, работая над текстом 'Иисус — еврей', а муж помогал Роазену переводить Омара Хайяма. На ее эссе о Христе с равным пылом ополчились и иудеи, и христиане. Но Лу на этом не останавливается: под впечатлением бесед с мужем, который в то время занимался изучением исламской секты бабистов, она пишет большую работу об исламе. Ее религиозное мировосприятие во многом, вероятно, было обусловлено воспитанием и разноязыким пестрым окружением в доме, — в Петербурге времен ее детства перемешались народы и вероисповедания. Это наверное способствовало позднейшему интересу Лу к различным конфессиям, различным системам мышления, различным культурным традициям. Ее волновали сакральные символы, оживлявшие души разных культур. 'При входе в мечеть люди снимали обувь и, погрузившись в тишину, становились на колени на красивых коврах, начиная молитву. Я припоминаю мое впечатление от одной ночи в Турции. Наши окна выходили на узкие улочки, заполненные толпами народа; доносился шум повозок, крики ослов, и вдруг совершенно внезапно наступила такая тишина, будто вся Вселенная затаила дыхание. Перед мечетью, которая поднималась на фоне ночного неба, словно палец к Господу, провозглашал славу муэдзин: 'Аллах Акбар'. Это зрелище заставило меня долго размышлять о сущности их религии', — писала Лу.

Так прошла зима. Но с весенним пробуждением в силу вновь вступает ее страсть к блужданиям в 'междустранье' в надежде пересечь границу 'невозможного'. Наиболее верной ее спутницей в этих вылазках обычно была Фрида фон Бюлов, известная исследовательница Африки, с которой Лу познакомилась еще в 1892 году в Берлине. Фрида была исключительно самостоятельной личностью, по натуре склонной к меланхолии, хотя и с сильной мужской волей и витальным инстинктом. В своей книге 'В стране обещаний' она увлекательно описала для европейцев мир колониальных отношений, который ей довелось узнать после смерти брата, управляя его плантациями. Лу проводила с ней время в непрестанных дебатах и, быть может именно благодаря этой ее выразительной натуре спорщицы, не видела для себя более подходящей спутницы для интеллектуально-кочевых приключений.

Весной 1895 года она предприняла с ней путешествие в Петербург, а затем в Вену. Познакомила Фриду со своим братом Евгением, на тот момент уже смертельно больным, рассказав ей, как он по просьбе матери хотел вытащить ее из 'аферы' с Ницше. Вена нравилась Лу, она писала: 'Если сравнивать атмосферы различных крупных городов, то можно сказать, что в Вене как нигде сочеталась жизнь духовная с эротизмом'. Кроме того, Вена была гораздо толерантнее Берлина, который тут называли 'гнездом разбойников'. Ее внимание привлек здесь Артур Шницлер, — как писала о нем критика, будущий австрийский Ибсен. Чернобородый элегантный врач и известный уже литератор по-своему очаровал Лу. Но она была 'отведена' от него 'магией' вскоре появившегося Рильке, о чем наш рассказ пойдет дальше. И все же, при всей любви Саломе к новым творческим встречам, ее вновь тянет в тишину творческой кельи. 'Все выглядит так, словно мне хочется остаться, но приходит такой час, когда я должна уйти прочь'. Уходы и возвращения были желанны для нее — стремление к общности и к обособленности были естественны как вдох и выдох. По возвращении домой, в Берлин, она издали увидела Андреаса, стоящего под фонарем со своей любимой собачкой Лотхен, которая ее шумно приветствовала. 'Этой ночью дома мы долго не спали'.

Подводя черту ее упрямых поисков и вечных возвращений, мне кажется, смысл этих блужданий, их движущий мотив можно отчасти угадать благодаря ее маленькому стихотворению, предпосланному в качестве эпиграфа книге 'Моя жизнь':

Жизнь в глубине себя — поэзия.
Безумны мы, тратящие ее изо дня в день,
От этапа к этапу.
Впрочем, в своем неосязаемом единстве
Она живет, она творит для нас поэзию.
Как же далеки мы от древней заповеди:
'Преврати свою жизнь в творение искусства'.
Мы не стали еще собственным творением искусства.

Женщина, разбудившая колокола

И со стен монастыря на нас смотрела сама Вечность. Кресты и купола раз-учились удивляться, а большой колокол стал большим философом и замолчал… Когда мы превратимся в пыль звезд, камни Земли еще будут хранить тепло наших первых и всех последу-ющих шагов. Не умрут только слова, глухие отзвуки былых поступков, память, но когда-нибудь ночь прошлого наступит и для них… Сожми все, что случилось с нами, в маленькую точку на этом листе. И большего не надо.

И. Рокотов

Как часто близкое по духу

Рождало призрачную связь.

И в камень превращало грязь.

И краски возвращало слуху.

И музу, желчную старуху,

Рабу блаженных и калек,

На свежий вдохновляло век.

И. Лепшин

'Совершенная женщина растерзывает, когда она любит; я пока не готов отдать себя на заклание', — Фридрих Ницше.

Насколько можно считать этот афоризм постскриптумом к его отношениям с Лу Саломе? Что есть совершенство?.. И действительно ли такая женщина способна 'растерзать'?

Жак Нобекур, знакомя французских читателей с феноменом Саломе и ее творческим наследием, отрекомендовал ее всей франкоязычной аудитории как 'вдохновителя и палача Ницше и Рильке'. Причем слово 'палач' в устах Нобекура — предельно философски нагруженная метафора: безошибочно угаданное приведение в исполнение именно той казни, которую каждый сам уже выбрал для себя. Она была подобна той Судьбе из ницшевского афоризма, которая никогда не ошибется поднести к твоим устам тот сорт яда, который будет смертелен именно для тебя.

'Двух вещей ищет настоящий мужчина: опасности и игры. И потому он ищет женщину как самую опасную игрушку, — утверждал Ницше. И добавлял: — Лабиринтный человек никогда не ищет выход, но всегда Ариадну'. Вольно или невольно Лу показала, что Ариадна, разыгрывающая 'опасную игрушку', сама становится лабиринтом.

Юный Рильке просил у Судьбы иного: