Приехал я сюда в Нежин 18-го в вечеру поздно невредимо и благополучно. В последний только день верст за 30 от Нежина обдало меня холодным дождем, но с помощью моей пространной брыки я ускользнул-таки от него и теперь укоренился в свое местопребывание с новою твердостью, с новою силою, крепостью к своим занятиям, с осветившимся воспоминанием вашей любви, вашего нежного материнского обо мне попечения, которое в часы досуга услаждает утружденные мечты и порывает меня к достижению своей цели с неизменною непоколебимостью. Вместе с вами вспоминает благодарное мое сердце и радостное общество близких родных наших, моих дядей Петра Петровича, Павла Петровича и Варвару Петровну. Их образ навсегда врезался в душе моей. Как они любят меня! хотя я не был достоин любви их и не мог им выказать моей благодарности; меня нельзя было им узнать. Да и могли ли они думать, чтобы под внешним видом настойчивого упрямства, которое резко означило характер мой, могло биться сердце, отворотившееся всего, носящего название злого. Вы, почтеннейшая маминька, изведавшие хотя мало тайник души моей, вы простите меня в словах и поступках, которые никогда не выливались от сердца, но которые были невольные выскочки слов; когда в уме бродили другие мысли, вы знали, что я был часто болтливый и в одно время раздумчивый, если чего мой разговор не касался.
Петру Петровичу изъявите мою глубокую преданность, любовь и почтительную дружбу. Я бы писал к нему, но боюсь наскучить письмом, которое вовсе не было бы занимательно, да и могут ли быть занимательны письма отшельника, простившегося на целый год с разнообразным светом. Павлу Петровичу и Варваре Петровне мой нижайший поклон и прошение не забывать так их любящего —
Мне здесь очень весело, особливо когда оканчиваю на время свои занятия, которые также приносят мне удовольствие неизъяснимое. Антону я еще дал на дорогу* из своих 4 р. 80 к.; у него не стало, а здесь овес чрезвычайно дорог.
Гоголь М. И., 30 августа 1827*
Случай доставил мне удовольствие писать к вам через Василия Ивановича Черныша*. Более двух недель, как я нахожусь здесь, всё так же здоров и весел, всегда думаю об вас и никогда не забываю всех сблизившихся с моим сердцем. Не знаю, где вы теперь находитесь, почт<еннейшая> и милая маминька. Я думаю, вы ездили, или, может быть, поедете в Кибенцы на свадьбу*, и, может быть, письмо мое долго будет ждать вас в деревне Васильевке. С вами ли еще Пет. Петр.* и Пав. Петр.*? Целую их сотеро раз и умоляю пробыть их у нас подолее, хоть я их не вижу, но мне всё приятно думать, что они у нас и может быть иногда вспоминают меня.
Началось ли у нас винокурение?* Вы, кажется, хотели иметь большой затёр. Мне говорил Василий Иванович, что этому пособить легко, что нужно только иметь деревяный прикубник и посредством сего можно затирать два раза в день, что так делает Александр Степ. Баранов*, у которого затёру только на тридцать пуд, а он всегда увеличивает до 60-ти.
Не будете ли чего посылать сюда, ибо Симонова жена скоро будет сюда на ярмонку. Варваре Петровне мое признательное почтение и вместе желание провесть время как можно веселее.
Елисавет Петровна*, что вы безмолствуете!
Уведомите меня, маминька, отыскан ли прежде поминаемый для меня мальчик. С неизъяснимою любовью
Гоголь М. И., 12 сентября 1827*
Письмо ваше, бесценнейшая маминька, я получил неделю назад тому. Я писал к вам еще чрез Васил. Иван. Чарныша. Получили вы то письмо? Что сказать о себе? Я здоров, весел, а что еще всего лучше — мне остается только восемь месяцев к выпуску, не знаю, удастся ли мне до того времени быть дома. Мне долго здесь казалось, будто чего-то всё недостает и с получением только вашего письма, где была приписка и Павла Петровича, разгадал, что тоскую по вас. Мне почувствовалось, будто я выехал из дому, что-то позабывши, да и впрямь я даже не простился ни с кем. Бабушка, я думаю, порядком сердится, а еще более чувствую — Елисавета Петровна*. Экой я в самом деле разгильдяй! а она для меня как трудилась, изготовила мне всего на дорогу. Но что ж делать, таков свет, редко сыщется человек благодарный… Каковы у нас дела хозяйственные? Павел Петрович пишет, что отыскалась на том баштане что за прудом (который весь высох) дыня с пупком (а не с хвостом). Удивляясь сему необыкновенному феномену, хотел бы я знать причину.
Бывает ли у вас моя любезнейшая сестрица Александра Федоровна? Ежели увидите, то изъясните ей мою заочную к ней привязанность и всегдашнюю память ее доброго во мне участия. Не знаю я, когда от вас бывает оказия к Машиньке. Мне хотелось бы кое-что послать к ней, а не хочется, чтобы посылка долго залеживалась, так вы меня известите поч.<теннейшая> мам.<инька> когда будет случай — то я пришлю на имя ваше, а вы отправите ее к ней.
С неизменной преданностью и невыразимою любовью
Милая! добрая! злая! усердная! неумолимая! исполненная ядом злейших насмешек и ядовитейших колкостей! Милостивая государыня Елисавета Петровна! вы, я думаю, готовы съесть меня, хотя за целый прошедший месяц жар ваш должен бы остудиться. Не знаю, чем умилостивить вас, еще через целые восемь месяцев придет то время когда брошусь на колени пред вами, а теперь скажу вам тайну:
Что вы буркалики пялите?
Косяровскому Павлу П., 13 сентября 1827*
