самом деле оказалось совсем несложно — турки и дозоров-то толком выставить не удосужились. Первого аскера я повстречал только на окраине. «Что вылупился? — кричу. — Веди меня скорей к самому главному начальнику». На Востоке, господа, самое главное — держаться падишахом. Если орешь и ругаешься, стало быть, имеешь на это право. Приводят меня к полковнику. Звать Али-бей — красная феска, черная бородища, на груди значок Сен-Сира. Отлично, думаю, прекрасная Франция меня выручит. Так и так, говорю. Парижская пресса. Волей судеб заброшен в русский лагерь, а там скучища смертная, никакой экзотики — одно пьянство. Не откажет ли почтенный Али-бей дать интервью для парижской публики? Не отказал. Сидим, пьем прохладный шербет. Мой Али-бей спрашивает: «Сохранилось ли то чудесное кафе на углу бульвара Распай и рю-де-Севр?» Я, честно говоря, понятия не имею, сохранилось оно или нет, ибо давно не был в Париже, однако говорю: «Как же, и процветает лучше прежнего». Поговорили о бульварах, о канкане, о кокотках. Полковник совсем растрогался, борода распушилась — а бородища знатная, просто маршал де Ре — и вздыхает: «Нет, вот закончится эта проклятая война, и в Париж, в Париж». «Скоро ль она закончится, эфенди?» «Скоро, — говорит Али-бей. — Очень скоро. Вот вышибут русские меня с моими несчастными тремя таборами из Плевны, и можно будет ставить точку. Дорога откроется до самой Софии». «Ай-я-яй, — сокрушаюсь я. — Вы смелый человек, Али-бей. С тремя батальонами против всей русской армии! Я непременно напишу об этом в свою газету. Но где же славный Осман Нури-паша со своим корпусом?» Полковник феску снял, рукой махнул: «Обещал завтра быть. Только не поспеет — дороги плохи. Послезавтра к вечеру — самое раннее». В общем, посидели славно. И про Константинополь поговорили, и про Александрию. Насилу вырвался — полковник уж приказал барана резать. По совету monsieur Perepyolkin я ознакомил со своим интервью штаб великого князя. Там мою беседу с почтенным Али-беем сочли интересной, — скромно закончил корреспондент. — Полагаю, завтра же турецкого полковника ожидает небольшой сюрприз.
— Ох, Эвре, отчаянная голова! — налетел на француза Соболев, раскрыв генеральские объятья. — Истинный галл! Дай поцелую!
Лицо д'Эвре скрылось за пышной бородой, а Маклафлин, игравший в шахматы с Перепелкиным (капитан уже снял черную повязку и взирал на доску обоими сосредоточенно прищуренными глазами), сухо заметил:
— Капитан не должен был использовать вас в качестве лазутчика. Не уверен, дорогой Шарль, что ваша выходка вполне безупречна с точки зрения журналистского этоса. Корреспондент нейтрального государства не имеет права принимать в конфликте чью-либо сторону и тем более брать на себя роль шпиона, поскольку…
Однако все, включая и Варю, столь дружно набросились на нудного кельта, что он был вынужден умолкнуть.
— Ого, да здесь весело! — вдруг раздался звучный, уверенный голос.
Обернувшись, Варя увидела у входа статного гусарского офицера, черноволосого, с лихими усами, бесшабашными, чуть навыкате глазами и новеньким «георгием» на ментике. Вошедшего всеобщее внимание нисколько не смутило — напротив, гусар воспринял его как нечто само собой разумеющееся.
— Гродненского гусарского полка ротмистр граф Зуров, — отрекомендовался офицер и отсалютовал Соболеву. — He припоминаете, ваше превосходительство? Вместе на Коканд ходили, я в штабе у Константина Петровича служил.
— Как же, помню, — кивнул генерал. — Вас, кажется, под суд отдали за картежную игру в походе и дуэль с каким-то интендантом.
— Бог милостив, обошлось, — легкомысленно ответил гусар. — Мне сказали, здесь бывает мой давний приятель Эразм Фандорин. Надеюсь, не соврали?
Варя быстро взглянула на сидевшего в дальнем углу Эраста Петровича. Тот встал, страдальчески вздохнул и уныло произнес:
— Ипполит? К-какими судьбами?
— Вот он, чтоб мне провалиться! — ринулся на Фандорина гусар и стал трясти его за плечи, да так усердно, что голова у Эраста Петровича замоталась взад-вперед. — А говорили, тебя в Сербии турки на кол посадили! Ох, подурнел ты, братец, не узнать. Виски для импозантности подкрашиваешь?
Любопытный, однако, круг знакомств обрисовывался у титулярного советника: видинский паша, шеф жандармов, а теперь еще этот лубочный красавец с бретерскими замашками. Варя как бы ненароком подобралась поближе, чтобы не упустить ни одного слова.
— Побросала нас с тобой судьба, побросала. — Зуров перестал трясти собеседника и вместо этого принялся хлопать его по спине. — Про свои приключения расскажу особо, тет-а-тет, ибо не для дамских ушей. — Он игриво покосился на Варю. — Ну а финал известный: остался без гроша, один-одинешенек и с вдребезги разбитым сердцем (снова взгляд в Варину сторону).
— Кто бы мог п-подумать, — прокомментировал Фандорин, отодвигаясь.
— Заикаешься? Контузия? Ерунда, пройдет. Меня под Кокандом взрывной волной так об угол мечети приложило — месяц зубами клацал, веришь ли — стаканом в рот не попадал. А потом ничего, отпустило.
— А с-сюда откуда?
— Это, брат Эразм, долгая история.
Гусар обвел взглядом завсегдатаев клуба, посматривавших на него с явным любопытством, и сказал:
— Не тушуйтесь, господа, подходите. Я тут Эразму свою шахерезаду рассказываю.
— Одиссею, — вполголоса поправил Эраст Петрович, ретируясь за спину полковника Лукана.
— Одиссея — это когда в Греции, а у меня была именно что шахерезада. — Зуров выдержал аппетитную паузу и приступил к повествованию. — Итак, господа, в результате некоторых обстоятельств, про которые известно только мне и Фандорину, я оказался в Неаполе, на совершеннейшей мели. Занял у русского консула пятьсот рублей — больше, сквалыга, не дал — и поплыл морем в Одессу. Но по дороге бес меня попутал соорудить банчок с капитаном и штурманом. Обчистили, шельмы, до копейки. Я, натурально, заявил протест, нанес некоторый ущерб корабельному имуществу и в Константинополе был выкинут… то есть я хочу сказать, высажен на берег — без денег, без вещей и даже без шляпы. А зима, господа. Хоть и турецкая, но все равно холодно. Делать нечего, отправился в наше посольство. Прорвался через все препоны к самому послу, Николаю Павловичу Гнатьеву. Душевный человек. Денег, говорит, одолжить не могу, ибо принципиальный противник всяческих одалживаний, но если угодно, граф, могу взять к себе адъютантом — мне храбрые офицеры нужны. В этом случае получите подъемные и все прочее. Ну я и стал адъютантом.
— У самого Гнатьева? — покачал головой Соболев. — Видно, хитрая лиса усмотрела в вас что-то особенное.
Зуров скромно развел руками и продолжил:
— В первый же день новой службы я вызвал международный конфликт и обмен дипломатическими нотами. Николай Павлович отправил меня с запросом к известному русоненавистнику и святоше Гасану Хайрулле — это главный турецкий поп, вроде папы римского.
— Шейх-уль-ислам, — уточнил строчивший в блокноте Маклафлин. — Болше похож на ваш обер-прокурор Синод.
— Вот-вот, — кивнул Зуров. — Я и говорю. Мы с этим Хайруллой сразу друг другу не понравились. Я ему честь по чести, через переводчика: «Ваше преосвященство, срочный пакет от генерал-адъютанта Гнатьева». А он, пес, глазами зырк и отвечает на французском — нарочно, чтоб драгоман не смягчил: «Сейчас время молитвы. Жди». Сел на корточки, лицом к Мекке, и давай приговаривать: «О великий и всемогущий Аллах, окажи милость Твоему верному рабу, дай ему увидеть при жизни, как горят в аду подлые гяуры, недостойные топтать Твою священную землю». Хорошие дела. С каких это пор Аллаху по-французски молятся? Ладно, думаю, я тоже сейчас новое в православный канон введу. Хайрулла поворачивается ко мне, рожа довольная — как же, гяура на место поставил. «Давай письмо твоего генерала», — говорит. «Pardonnez-moi, eminence,[8] — отвечаю. — У нас, русских, сейчас как раз время обедни. Вы уж потерпите минутку». Бух на коленки и молюсь на языке Корнеля и Рокамболя: «Господь всеблагий, порадуй грешного раба твоего болярина, то бишь шевалье Ипполита, дай ему полюбоваться, как жарятся на сковородке мусульманские собаки». В общем, осложнил и без того непростые российско-турецкие отношения. Хайрулла пакета не взял, громко заругался по-своему и выставил нас с драгоманом за дверь. Ну, Николай Павлович меня для вида пожурил, а сам, по-моему, остался доволен. Видно, знал, кого, к кому и зачем посылать.
— Лихо, по-туркестански, — одобрил Соболев.
— Но не слишком дипломатично, — вставил капитан Перепелкин, неодобрительно глядя на развязного гусара.
— А я недолго продержался в дипломатах, — вздохнул Зуров и задумчиво добавил. — Видно, не моя стезя.
Эраст Петрович довольно громко хмыкнул.
— Иду я как-то по Галатскому мосту, демонстрирую русский мундир и на красоток поглядываю. Они хоть и в чадрах, но ткань, чертовки, подбирают наипрозрачнейшую, так что еще соблазнительней получается. Вдруг вижу — едет в коляске нечто божественное, бархатные глазищи поверх вуалетки так и сверкают. Рядом — жирный евнух-абиссинец, кабан кабаном, сзади еще коляска с прислужницами. Я остановился, поклонился — с достоинством, как подобает дипломату, а она перчаточку сняла и белой ручкой мне (Зуров сложил губы дудочкой) — воздушный поцелуй.
— Сняла пегчатку? — с видом эксперта переспросил д'Эвре. — Да это не шутки, господа. Пгогок считал хогошенькие гучки самой соблазнительной частью женского тела и стгого- настгого запгетил благогодным мусульманкам ходить без пегчаток, чтобы не подвеггать соблазну мужские сегдца. Так что снятие пегчатки — c'est un grand signe,[9] как если бы евгопейская женщина сняла… Впгочем, воздегжусь от пагаллелей, — замялся он, искоса взглянув на Варю.
— Ну вот видите, — подхватил гусар. — Мог ли я после этого обидеть даму невниманием? Беру коренную под уздцы, останавливаю, хочу отрекомендоваться. Тут евнух, сапог смазной, ка-ак хлестнет меня плеткой по щеке. Что прикажете делать? Вынул саблю, проткнул невежу насквозь, вытер клинок об его шелковый кафтан и грустный пошел домой. Не до красотки стало. Чувствовал, добром не кончится. И как в воду смотрел — вышло препаршиво.
— А что такое? — полюбопытствовал Лукан. — Оказалась жена паши?
— Хуже, — вздохнул Зуров. — Самого басурманского величества, Абдул-Гамида II. И евнух, натурально, тоже султанский. Николай Павлович отбивал меня как мог. Самому падишаху сказал: «Если б мой адъютант стерпел от раба удар плеткой, я б с него самолично погоны сорвал за позор званию русского офицера». Но разве они понимают, что такое офицерский мундир? Турнули, в двадцать четыре часа. На пакетбот — и в Одессу. Хорошо хоть вскоре война началась. Николай Павлович на прощанье говорил: «Благодари Бога, Зуров, что не старшая жена, а всего лишь „маленькая госпожа“, „
— Не «
Зуров присвистнул:
— Ого! А ты-то откуда знаешь?
Эраст Петрович молчал, причем вид имел крайне недовольный.
— Господин Фандорин жил в гостях у турецкого паши, — вкрадчиво сообщила Варя.
— И тебя там опекал весь гарем? — оживился граф. — Ну расскажи, не будь скотиной.
— Не весь г-гарем, а только
Агент открывался с новой, неожиданной стороны, которая Варе отчего-то совсем не понравилась.
— Современная женщина не станет жить в гареме пятнадцатой женой, — отрезала она. — Это унизительно и вообще варварство.
— Пгошу пгощения, мадемуазель, но это не совсем справедливое замечание, — снова заграссировал по-русски д'Эвре, однако сразу же перешел на французский. — Видите ли, за годы странствий по Востоку я неплохо изучил мусульманский быт.
— Да-да, Шарль, расскажите, — попросил Маклафлин. — Я помню вашу серию очерков о гаремной жизни. Она была превосходной. — И ирландец расцвел от собственного великодушия.
— Любой общественный институт, в том числе и многоженство, следует воспринимать в историческом контексте, — профессорским тоном начал д'Эвре, но Зуров скорчил такую физиономию, что француз образумился и заговорил по-человечески. — На самом деле в условиях Востока гарем для женщины — единственно возможный способ выжить. Судите сами: мусульмане с самого начала были народом воинов и пророков. Мужчины жили войной, гибли, и огромное количество женщин оставались вдовами или же вовсе не могли найти себе мужа.
